замаскированные. Уверяю тебя: даже ты смог бы спрятаться за коробками так, что никакая Заря Ростиславовна с ее слабым зрением тебя бы не обнаружила.
– Вот оно что… – разочарованно протянул Сергей. – Действительно, просто объясняется.
– Серега, здесь все, абсолютно все объясняется просто. Нет ничего сложного в том, чтобы тушить лампочки на расстоянии или имитировать шаги на лестнице при отсутствии идущего одними звуками. Меня поначалу смутили первые проявления активности детей Шестаковых, но чем больше их становилось, тем яснее видна была за ними техническая мысль. Они переборщили, понимаешь? Одни шаги еще могли сойти за мистику, но фигура во плоти, гаснущие светильники и прочее – многовато для любого привидения. В конце концов, дом в Тихогорске – это не древний замок в Шотландии, к тому же я уверен, что даже шотландское привидение не подчеркивало бы столь навязчиво свое присутствие в замке. Вопрос не в этом, а в том, что вообще здесь происходит.
– Твое предположение о выезде одной сестры по паспорту другой – попытка это объяснить?
– Разумеется. А заодно убедительное свидетельство того, что я не могу придумать ничего толкового. Потому что это версия, рожденная воспаленным воображением!
– Ты к себе на удивление критичен, – заметил Бабкин, но Макар пропустил иронию мимо ушей.
– Невозможно представить, чтобы дети молчали о подмене матери… – вслух рассуждал он. – Поэтому если речь и идет об убийстве, то жертвой могла быть только Роза. Стремительный отъезд, о котором никто толком ничего не знает, смерть спустя пару лет… Попробуй узнай сейчас, что за женщина умерла в израильской клинике!
– Между прочим, это не так уж сложно, – осторожно заметил Бабкин.
– Знаю, знаю… Но кто будет этим заниматься? Была Роза Шестакова – и не стало Розы Шестаковой: эмигрировала, говорят. Два человека, с которыми я разговаривал, не могут вспомнить никаких подробностей ее отъезда. Правда, они не близкие друзья семьи Шестаковых, а один так и вовсе не друг. Но все же, все же…
– Постой. Давай рассуждать конкретнее. В чем ты видишь мотив предполагаемого убийства?
– В том, что обе дамы, похоже, были влюблены в одного человека. Обе хотели устроить свою жизнь, но одной теоретически это было сделать легче, чем второй.
– Розе?
– Да.
– Но если бы твое рассуждение имело отношение к действительности, то дети всячески постарались бы скрыть следы преступления, совершенного их матерью. Или я чего-то не знаю?
Макар рассерженно тряхнул головой.
– Именно об этом я тебе и говорю: ничего не складывается! Близнецы любят мать, а младший сын в ней души не чает – как и она в нем. Зачем им вытаскивать на свет старые истории? Зачем пугать приезжих и привлекать их внимание к тому, что Эльвира Леоновна явно хочет скрыть? У меня ощущение, что я постоянно имею дело с двойниками: не только старшая Шестакова и ее покойная сестра были похожи, но и у каждого из ее детей имеется точная копия. Поэтому утром я общаюсь с Ларисой, а вечером – с ее сестрой-близнецом. Днем разговариваю с Леонидом, а ночью его двойник напяливает женское платье, парик и шатается по дому, пугая заезжих старушек и временных постояльцев.
– Как все запущено… – протянул Бабкин. – Макар, призраки угнетающе действуют на твою тонкую психику, ты становишься мнителен и слишком много фантазируешь. Раз уж ты задался целью выяснить все до последней тайны, давай вернемся к живым людям, а не к воображаемым клонам. Ты, кажется, собирался предоставить мне дополнительные данные по тому хирургу, который живет в соседнем городке.
– Черт, про Соколова я забыл спросить! Спрошу сегодня и скажу тебе. Определенно, нужно побеседовать с этим человеком – как-никак, он был в самой гуще событий в девяностом году.
Семья Шестаковых возвращалась с концерта порознь. Лариса, вернувшаяся так неожиданно для Илюшина и едва не заставшая его у себя, закрылась в своей комнате и не выходила до вечера. Эльвира Леоновна пришла около шести, как и обещала, и снова покинула дом, уйдя в гости к подруге. Леонид и Эдуард разошлись еще с концерта, а Эля обосновалась в столовой, где принялась готовить ужин.
Там ее и застал Илюшин. Расспросив, как прошло выступление детского хора – Эля вся засветилась, рассказывая о том, какие замечательные ребятишки поют у тети Тамары, – он ловко перевел разговор на воспоминания Элиного детства. И услышал почти то же самое, о чем говорил Валентин Корзун. Да, сказала Эля, она хорошо помнит эти журфиксы. Собиралось много гостей, было весело и смешно. Их, детей, укладывали около девяти, но ей, как самой старшей, разрешалось сидеть тихонько где-нибудь в уголочке с условием, что она не будет мешать. Эля никогда и не мешала.
– Больше всего мне запомнились дядя Боря и дядя Антоша, Антон Соколов, – они играли со мной, возились как с маленькой, хотя могли бы этого и не делать. Оба они были врачами. – Она вздохнула и добавила: – С дядей Борей случилось ужасное – его сбила машина, насмерть.
– А Соколов? – в меру заинтересованным тоном спросил Илюшин. – С ним вы поддерживаете отношения?
– Дядя Антоша умер, – сказала Эля, отворачиваясь, чтобы достать кастрюлю.
– Умер? – повторил Макар, глядя ей в спину. – Вот как…
– Он был не очень здоровым человеком… к тому же изредка выпивал, а ему совсем нельзя было пить. Полтора года назад у него случился сердечный приступ, и он скончался в машине «Скорой помощи».
Она поставила кастрюлю на огонь, залила водой овощи.
– Вы хорошо осведомлены, Эля. – Из интонации Макара нельзя было выжать ничего, кроме сухой констатации факта.
– Он переписывался с нашей семьей много лет, – объяснила девушка. – Точнее, переписывался с мамой, но время от времени она читала его письма нам вслух. Конечно, Эдик совсем не помнит дядю Антошу, а вот я помню, и Лариса с Леней тоже помнят. Мы все его любили. После его смерти нам написал его коллега, который знал, какие теплые отношения были у мамы с Антоном Павловичем, и рассказал о том, как все произошло.
– Мне очень жаль, – пробормотал Илюшин, имея в виду, что смерть Соколова перечеркнула его намерения подробнее узнать о том времени, когда хирург еще жил в Тихогорске и приходил на журфиксы к сестрам Шестаковым.
– Спасибо… – грустно сказала Эля, поняв его фразу как выражение соболезнования. – Они оба с дядей Борей мне очень нравились. Я их так жалела…
– Жалели? – переспросил Макар. – Почему?
Эля смутилась.
– Я… я, наверное, неправильно выразилась. Не то чтобы жалела… Мне хотелось им помочь.
Она окончательно сбилась и замолчала, покраснев. Воспоминания в ее голове всегда оживали легко, словно сыпались из открытой шкатулки, сверкая блестками подробностей. И сейчас, помешивая овощи и вдыхая запах, поднимающийся от кастрюли, Эля вспомнила один из субботних журфиксов, запавших ей в память.
Тетя Роза в тот вечер стояла возле плиты, болтая в кастрюле половником, а за окном валил снег – большие, как куриные перья, хлопья опускались на землю. Эля смотрела в окно, затаившись возле занавески и со страхом ожидая, что вот-вот ее прогонят спать: Эдик и Ларка с Леней уже час как легли, и скоро должна была настать ее очередь.
Спать не хотелось. Хотелось прятаться за ворохом одежды, наваленной внизу на вешалке и брошенной за недостатком места на комод – старый таинственный комод, которому было много-много лет. Так говорила мама. Она рассказывала, что комод переехал в этот дом сто лет назад, и Эля верила. Хотя однажды, когда тетя Роза оставила его открытым и девочка залезла внутрь, там обнаружились не драгоценности, как она полагала, и даже не старинные тусклые монеты, а всего лишь шерстяные кофты, переложенные пахучими желтыми таблетками. Мама говорила, что таблетки отгоняют моль, но Эля знала, что отгоняют они детей, чтобы те не совали носы по комодам.
А еще больше хотелось сидеть наверху, в комнате со взрослыми, и слушать взрослые разговоры, тихонько засыпая под них. Так, чтобы становилось тепло, почти жарко, и голоса сливались с гудением вьюги за окном, а потом наступил бы сон, а за ним сразу утро…
