бездомного:
— Такое бывало прежде, ведь я права? — спросила она.
— Айе, былины гласят: двады прежде, — ответил Уильям. Он нахмурился и добавил:
— Или можно сказать, трижды, если считать то время, когда Кроля была…
Его заглушил крик, поднявшийся позади Тиффани:
— Нет короля! Нет лорда! Нет хозяина! Нас не одурачишь!
Старая кельда подняла рукук:
— Тиффан — отродье Бабули Болит, — сказала она. — Вы все ее знашь.
— Да, и мы вишь, как мелкая карга смотрешь безбалдовому всаднику в глазы — и он не тудысь, — сказал Всяко-Граб. — Немного людей могут сделать такое!
— Я была вашей кельдой семьдесят лет, и мои слова не могут быть оспорены, — сказала старая кельда. — Итак, выбор сделан. Я говорю вам еще, что вы поможете ей выкрасть ее младшего брата. Эту судьбу я налагаю на вас всех в память обо мне и Саре Болит.
Она откинулась обратно на кровать и добавила тихим сдавленным голосом:
— А сейчас я хочу, чтоб бездомный сыграл «Милые цветы», и надеюсь втретишь вас всех снова в Последнем Мире. Тиффан я говорю: будь осторожна, — кельда глубоко вздохнула. — Где-нибудь сказки сбываются и былины не врут…
Старая кельда затихла. Уильям бездомный раздувал сумку мышедуя и дул в одну из трубок. Тиффани чувствовала в ушах пузырение музыки, слишком высокой, чтобы ее услышать.
Через некоторое время Фион наклонилась к кровати, чтобы посмотреть на мать и разрыдалась.
Всяко-Граб обернулся и посмотрел на Тиффани глазами, полными слез:
— Могу я просишь вас выйти в большую палату, кельда? — сказал он. — Нам тут надо делать, вишь ты как…
Тиффани кивнула и с большой осторожностью, чувствуя пиксти, разбегающихся с ее пути, выползла из комнаты. Она нашла угол, где она, казалось, никому не мешала, и села там, прислонившись спиной к стене.
Она ожидала великого «Вайли-вайли-вайли!», но оказалось, что смерть кельды была для этого слишком серьезной. Некоторые Фиглы плакали, некоторые застыли с пустыми глазами, и по мере распространения известия, плачущий зал заполнялся несчастной рыдающей тишиной…
…Холмы погрузились в молчание в тот день, когда умерла бабуля Болит.
Кто-нибудь поднимался к ней каждый день со свежим хлебом, молоком и объедками для собак. Этого не надо было делать слишком часто, но Тиффани услышала разговор родителей — отец сказал: «Мы теперь должны ухаживать за мамой».
В тот день была очередь Тиффани, но для нее это никогда не было работой по хозяйству. Ей нравилась прогулка.
Но в этот раз она обратила внимание на тишину. Это больше не была тишина многих тихих шумов — купол тишины накрыл все вокруг фургона.
Она уже знала даже прежде, чем вошла в открытую дверь и нашла Бабулю, лежащую на узкой кровати.
Она чувствовала исходящий от нее холод. У него даже был звук похожий на тонкую острую музыкальную ноту. У него также был голос. Ее собственный голос. Он говорил: «Слишком поздно, слезы не помогут, больше нечего говорить, бывают вещи, которые должны случиться…»
И… тогда она накормила собак, которые терпеливо ждали свой завтрак.
Ей было бы легче, если бы они скулили или лизали Бабулино лицо, но они этого не делали. И Тиффани все еще слышала голос в своей голове: «Не надо слез, не плачь. Не плачь по Бабуле Болит».
Сейчас в своей голове она видела, как сильно уменьшенная Тиффани ходит вокруг фургона, как маленькая марионетка…
Она убрала навес. Кроме кровати и печи там почти ничего не было. Был мешок с одеждой и большой баллон с водой, коробка с припасами — и это было все. О, вещи для ухода за овцами были везде: горшки, бутылки, мешки, ножи и ножницы, но не было ничего такого, что бы указывало на то, что здесь жил человек, если не считать сотни желто-синих оберток «Веселого моряка», приклеенных на одной из стен.
Она сняла одну из них — она все еще хранилась у нее дома под матрасом — и вспомнила Историю.
Для Бабули Болит было необычно сказать нечто большее, чем предложение.
Она использовала слова так, как будто те стоили денег. Но был один раз, когда она принесла еду к фургону и Бабуля рассказала ей историю, особенную историю. Бабуля развернула табак и посмотрела на обертку, а затем взглянула на Тиффани немного озадаченным взглядом и сказала: «Я тыщу раз глядешь на эти штуки и никогда не видела его лоток». Так она произносила «лодка».
Конечно, Тиффани кинулась рассматривать обертку, но не смогла увидеть лодку, так же, как и не могла найти голую леди.
«То потому, что лоток там, где мы не мошь его видеть, — сказала Бабуля. — У него есть лоток, чтоб гнаться за великой белой рыбой-китом в соленом море. Он всегда гонится за ним, по всему миру. Она называется Мопи. Этот зверь как большой утес мела, так я читала в книге».
«Зачем он преследует его?» — спросила Тиффани.
«Чтобы поймать его, — ответила Бабуля. — Но этого никогда не будет: земля круглая, как большая тарелка с морем по краям, и они плывешь друг за другом, так что похож на то, что они плывешь сами за собой. Никогда не ходи в море, джигит. Там случаются худшие вещи. Все говорят это. Оставайся здесь, где холмы, которые в твоих костях».
И это было так. Это был один из тех редких случаев, когда Бабуля Болит говорила Тиффани о чем-либо, что не касалось овец, единственный раз, когда она признала, что есть мир и вне Мела. Тиффани обычно видела во сне веселого моряка, преследующего рыбу-кита в лодке. А иногда рыба-кит гналась за ней, но веселый моряк всегда вовремя приплывал на своей огромной лодке, и их гонка начиналась снова.
Иногда Тиффани бежала к маяку и просыпалась, как только пыталась открыть дверь. Она никогда не видела море, но у одного из соседей была старая картина на стене, на которой было изображено большое количество людей, цепляющихся за плот в том, что было похоже на огромное озеро, полное волн. Она никогда не видела маяка.
Тиффани сидела рядом с узкой кроватью и думал о Бабуле Болит и о маленькой девочке Саре Плакса, очень тщательно рисующей цветы в книге, и о мире, который потерял стержень.
Она потеряла тишину. Та, что была теперь, имела другое качество. Тишина Бабули была теплой и грела изнутри. Бабуле Болит, возможно, иногда трудно было вспомнить различия между детьми и ягнятами, но в ее тишине ты был долгожданным и своим. Все, что от вас требовалось, — только собственная тишина.
