твоего Горелого руки у меня не доходят. А чего он сидит в УРе, Горелый? - спросил он у самого себя, задумавшись. - Чего он ждет?
– Пока Советская власть рухнет! - рассмеялся милиционер. - От фашистов не рухнула, может, от Горелого не устоит.
– Какие-то у него есть соображения, - продолжал Гупан. - Горелый не дурак. Он бы мог в банду Шмученки войти и пробиться в Западное Полесье. Там бандеровцам вольнее. Но чего-то сидит под Глухарами.
– Может, любка держит? - спросил смешливый милиционер.
– Нет. В его положении не до зазнобы. Хитрый, финик! - Гупан повернулся ко мне, сказал доверительно, полушепотом: - Есть у меня думка, что не случайно экипажи бронетранспортеров погибли, а Горелый уцелел. Видишь ли, националисты, бандюги эти, хоть с фашистами дружбу водили, но тоже были себе на уме. И решили они, раз фрицы уходят, прибрать денежки и документы к рукам, для снабжения своих банд и агентов, которых пооставляли здесь... Похоже, что так... Очень даже возможно, что денежки у Горелого. Но почему он тогда засел возле Глухаров, ума не приложу. Может, после ожогов не поправился? Ведет он себя подозрительно тихо, в драку не лезет. Бережется!
– Да, тихо себя ведет, - кивнул я в сторону сеней, где лежал Абросимов.
– Ну, такого удобного случая бандеровцы упустить не могли, - сказал Гупан, помрачнев. - Против Абросимова они ничем не рисковали. Поиздеваться над комсомольским активистом - это для Горелого... Но в настоящий бой этот гад ввязываться не хочет, ты заметь! Иначе давно бы он навестил Глухары... Видишь, даже два 'ястребка' его пугают - не хочет получить пулю. Такое впечатление, что у него какое-то важное задание... - Он задумался. Добавил: - В общем, Иван, сиди в селе. Наладь как следует охрану и держись. Освободимся немного от твоего Горелого рожки-ножки останутся. Он обречен. И исторически, и фактически, это точно!
– Я вот был вчера у Сагайдачного, - сказал я. - Он тоже мыслит историческими масштабами. Вдаль глядит. А Абросимова убили.
– Знаю, что убили! - сказал Гупан резко. Ложку он все-таки доломал. В одной руке остался черенок, в другой- хлебалка. - И мне, а не тебе к его матери идти, понял? Да что идти! Мне ее вызывать на опознание трупа. И самому присутствовать, понял?
– Чего там опознавать, зачем? - сказал я.
Милиционеры переглянулись. Видно, я задал дурацкий вопрос.
– Закон такой, - сказал Гупан. - А зачем мы столько бумаг исписали? Счет будем предъявлять Горелому. Как положено.
Я пожал плечами. Милиции было виднее. У них в кабинетах лежали пухлые книги, и там все было расписано. На фронте мы никогда никакого опознания не проводили. Кому счет-то предъявлять? А может быть, после победы все подсчитают и предъявят счет? Тем, кто все начал? Наверно, есть закон и на это. Не может быть, чтобы все кончилось только их разгромом, чтобы не нашли главных виновников. Не народ же винить.
– Возьми-ка, - сказал я одному из законников, тому, что все еще возился с барабаном и, кажется, безнадежно испортил улитку, достал из-за печки два 'рожка' и протянул ему.
– Неплохо у вас с боеснабжением,- сказал Гупан.
– Живем в лесу.
– У вас в лесу всего достаточно, - сказал милиционер.- В ваших лесах шесть глаз надо иметь: пара наперед, пара назад, пара набок.
3
Ночью Гупан долго не мог уснуть, кашлял и ворочался, топчан мой скрипел под его тяжелым телом. Я тоже не спал. Мы с охранником улеглись на полу, где блохи устраивали дикие налеты. Охранник чесался, время от времени тыкал меня в живот и кричал: 'Заходи слева'. Хорошо еще, что второму выпало стоять во дворе, на часах, а то бы, чего доброго, они стали командовать в два голоса. Милиционеры народ нервный - работа такая.
– Товарищ подполковник, - сказал я, - все равно вы не спите. Ответьте на один вопрос.
Он ничего не сказал, только потянулся к кителю, висевшему рядом с топчаном. Звякнула о пистолет зажигалка, вспыхнул огонек.
– Вот Горелый., и все они там, - продолжал я. - Что их породило? Я Горелого плохо знаю. Был он коновалом, кастрировал кабанчиков, жил, наверно, не хуже других. Ну хорошо, может, он какую-то злобу таил. А второй 'наш' фашистский прихвостень, Крамченко, на ферме возил корма. Никаких кулаков у него в родне не было, и Советская власть ничего плохого ему не причинила. Дети у него в школу ходили... Бесплатно им одежонку там, завтраки... Почему Горелый стал Горелым и его боятся и ненавидят? Неужели, если бы войны не было, он оставался бы обыкновенным мужиком, и я бы сейчас с ним раскланивался, может, встречались бы на свадьбе или крестинах, песни пели на пару. Не могу понять! С чего он вызверел?
– Фашизм, - сказал Гупан.
Он был весь окутан дымом, как подожженный пароход. Могучие легкие с хрипом и свистом гоняли воздух. Это была машина, давно работавшая на износ. Ни сна, ни отдыха у начальника районного ЧК, это уж точно. Охранник-милиционер- тот хоть беспокойно, с криками, но спал. И сон ему снился ясный, конкретный. Гремел бой, надо было заходить слева.
– Фашизм? - переспросил я.
Есть люди, которые обо всем имеют настолько краткие и ясные суждения, что им достаточно слов-бирочек. Для них не существует сложных проблем. Скажут как гвоздь вобьют. Неужели Гупан из их числа? Досадно мне стало. Это, может быть, начальнику не всегда приятно иметь в подчиненных умницу, а подчиненному всегда хочется, чтобы его начальник был умным человеком. Об этом говорил мой маленький житейский опыт.
– Да, фашизм.
– Ну ясно, фашизм, - сказал я. - О чем тут толковать. Блохи вас не очень беспокоят? У нас в Глухарах жутко наглые блохи.
Он хмыкнул.
– Фашизм - явление сложное, - сказал он. - Я не какой-нибудь там философ, я не могу взять во всем объеме... У меня своя точка зрения, ты уж извини. - Он повернулся ко мне - заскрипел рассохшийся топчан. - Фашизм... Ты знаешь, конечно, что это самая мерзкая, лютая диктатура буржуазии. Без такой диктатуры с рабочим классом, с революцией империалистам не справиться. Вот они и хватаются за плеть, за топор, за дубинки-револьверчики всякие. Стараются подавить человека или разбудить в его нутре, в самом темном углу, в погребе этом, кумекаешь, душевном, всякое темное, звериное, вроде расовых там чувств, национализма, то есть в сторону человека увести, к животному миру, к зоопарку, потому что с таким легче справиться: знаешь, на каких клавишах играть, ноты перед глазами, как у музыкантов, на подставочках, на ножках тонких... - Он примолк на минуту, как будто вспоминая забытое за военной ненадобностью слово. - И вот давят они все демократические права, все свободы, трудящимися в кровавой борьбе завоеванные. Это, брат, буржуазия хитрую штуку придумала фашизм...
Кажется, он мне целую лекцию собирался прочесть. Но где-то я все это уже слышал.
– При чем тут Горелый? - спросил я. - Какая он 'хитрая буржуазия'! Что он, Пуришкевич какой, что ли? Коновал из соседней деревни.
– Э! Тут-то и закавыка, - ответил Гупан. - А что я тебе говорил
