Советская власть - это мы с вами и есть. Мы с этой власти растем, как пальцы с ладони. Вот и выходит, что бандюги будут нас сничтожать, пока не забьемся за печь или в ихнюю веру не перейдем... Я вот сегодня последние слова нашего товарища Семеренкова, лучшего нашего гончара, слушал, присутствовал при последних его минутах. Это хорошая была душа - тихая и хорошая. И нестерпимо больно стало, товарищи. Думаю: хватит. Хватит, чтоб фашисты убивали хороших людей. Я не хотел говорить, вы знаете, этого дела я не люблю, да надо! Я вот говорю: которые здесь у нас есть мужики, способные стрелять - Маляс, Крот, Валерик Кривенда, моряк молодец, сам в бой рвется, хоть и временно здесь, - берите оружие, мы его вам дадим, сами знаете, этого добра хватает. И фашистских недобитков добьем. Что бы там ни случилось, драться будем! Пока нашим друзьям-родственникам трудно приходится на фронтах, мы здесь их поддержим. Не все ж одним 'ястребкам' отдуваться!
Я вдруг подумал: 'А ведь это Абросимой говорит. Постаревший, сгорбившийся от возраста и тяжелого труда Абросимов, пылкий, наивный составитель зажигательных планов'. Или, может, говорил пятнадцатилетний Тарас Глумский?
– Мы им, товарищи, покажем, чем крепка Советская власть! - сказал председатель и поднял в воздух кулак, как гигантская свекла прикрепленный к длинной костлявой руке. - Я сам, видите, оружие взял при своих годах и 'белом билете'. И ничего. А сейчас, товарищи, салют нашим односельчанам, погибшим от рук фашистов!
Он снял с плеча карабин, и Попеленко с готовностью поднял свой автомат высоко над головой, а я отвел рукоять, и загремело на Гавриловом холме. Вороны поднялись галдящей стаей и понеслись прочь.
Маляс, Крот и несколько кряхтящих старичков принялись, отбросив палки, опускать мокрый гроб. Антонина стояла не шелохнувшись, даже не вздрогнула при выстрелах.
Рядом со мной истошно завопил разбуженный ребенок. Это краснощекая и крепкая, как редиска, Параска Ермаченкова притащилась сюда со своим первенцем Иваном, которого недавно спасла от удушения моя Серафима. Параска уже на второй день после родов возилась в огороде, а теперь вот явилась на кладбище, не усидела. У нее был кос пуговкой, губы по-детски пухлые, ярко-алые, она, неумеха, принялась раскачивать ребенка из стороны в сторону, как будто хотела забросить на вербу.
Физиономия Ивана, красная, морщинистая, похожая на ладошку, мелькнула передо мной. Обычная младенческая физиономия. Но я взглянул на него повнимательнее. Нет, ничего был парень. Громче всех орал на похоронах.
Я обернулся к Антонине. И она почувствовала мой взгляд, подняла глаза. Посмотрела пристально, как будто не узнавая вначале, но вот словно что-то сдвинулось п зрачках, упала шторка, и, хотя выражение лица не изменилось, она смотрела, как смотрят на своего, близкого. Нет, как бы ни разносили нас события, как бы ни было нам тяжело, каждому поодиночке - ведь свою беду в люди не отдашь, - мы оставались связанными, я понял это по ее глазам, и ничто не могло разорвать эту связь, ничто.
Орал Иван, отца не знающий, галдели вороны, рыдали бабки, а мы молча смотрели друг на друга, время вдруг остановилось. Здесь на кладбище, среди крестов и могил, мы осознавали нашу пожизненную связанность, и я вспомнил глухое бормотание Глумского и с яростью, с болью подумал: 'Выживу! Ни в чем не отступлю и выживу. Не оставлю ее. Я хочу нянчить наших детей. Ни от чего не хочу отказываться, что положено человеку в жизни'.
Глухарчане, возвращаясь с кладбища, растянулись длинной цепочкой. Сейчас эта цепочка приближалась к озимому клину, ярко зеленеющему под дождем. Левее дороги стежка, ведущая к роднику, просекала озимь.
– Решил всех вооружить? - спросил я, нагнувшись к Глумскому. - Думаешь, Маляс нас усилит?
Председатель ответил не сразу. Сначала посмотрел по сторонам. Сказал тихо:
– Есть у меня соображение. Нам ведь надо подловить Горелого в любом случае...
– А каком это 'любом'?
– Даже если ты не приведешь из Ожина помощь. С бандитами все равно кончать надо.
– Председатель! - не выдержал я. - Перестань подписывать мне похоронки! Мне эта идея не нравится.
– И мне не нравится, - сказал Глумский спокойно. - Чтобы ты наверняка доскакал куда надо, я тебе Справного даю. Эх, задуй тебя ветер!
– Справного?
Если бы Глумский пообещал вручить мне заправленный бронетранспортер, я бы удивился не больше. Справный! Председатель на него надышаться не мог, не давал никому приблизиться к своему сокровищу. Покупал для него овес по бешеной цене и платил, распродавая в районе своих кур или масло: ведь колхозная касса частенько пустовала.
Справный! Королевский жеребец с горностаевой полосой вдоль храпа! Слава Глухаров и гордость.
Я с изумлением посмотрел на председателя. Смятый картуз сидел на нем залихватски, набекрень.
– Ты не оговорился? - спросил я. - 'Ястребков' много, а Справный на всю округу один.
– Я еще не такой старый - заговариваться, - буркнул Глумский. - Что сказал, то сказал. Справный вынесет. Он через любую беду перескочит.
8
Поминки справляли сначала у Кривендихи, но не во дворе, где еще стояли столы и лавки, напоминавшие о вчерашней гулянке, а в хате, которая без хозяйки казалась пустой и огромной. Поминки были короткими. Глумский ввиду неясного положения просил всех поскорее разойтись по домам. Да и с чего было засиживаться? Кусок никому не шел в горло. Помолчали, поели кутьи, поставили чарку под образа в покуте. Теперь можно было быстро перейти к Семеренковым. Чтоб все было честь по чести, чтоб все было соблюдено, чтоб не жаловались погибшие и не являлись в страшных снах... А как им не явиться в снах близким?
У калитки ко мне подошел Валерик, тронул за плечо. Глаза его были заплаканы. За плечо он забросил немецкий автомат, не новый, конечно, но тщательно очищенный от ржавчины, смазанный автомат - подарок Глумского. Глухары при желании могли бы вооружить целую роту.
– Это правда? - спросил Валерик шепотом.
– Что правда?
– Что мне Глумский сказал...
Мы стояли неподалеку от поленницы, той самой... Когда это было? Неужели только вчера? По поленьям, по бересте, по сучкам стекали светлые капли. Лицо у Валерика хранило следы вчерашнего происшествия. Бескозырка прикрывала опухшее ухо. Но это был мой верный союзник и друг.
– Глумский если говорит, то только правду, - сказал я. - А ты о чем все-таки?
– Про Варвару, - прошептал он, оглянувшись.
Я смотрел, как уходит к дому Антонина. Одна. Она шла прямо, как всегда, словно держа на плече воображаемое коромысло. Я знал - на людях она ничем не выдаст своих
