просьбы у кузнеца заготовлен четкий ответ: 'Одному дашь, так и другим не откажешь'. Однако сейчас речь идет о подсчете миллионов.
– И безмен принеси.
– Безмен?
– Ну да. Ведь взвесить деньги тоже нужно.
– Ага... Ну а как же. Естественно.
Крот уходит оторопелый, шелестя своими добротными, подшитыми позади кожей галифе. Трудно ему... В его кузне лежат деньги, которые приходится взвешивать, как какое- нибудь пшено. Эдакие переживания под занавес войны!
Бородка Маляса трепещет, и он сжимает ее ладошкой так, что из пятерни торчит лишь придушенный рыжеватый хвостик. Словно белку поймал. Малясу тоже хочется взглянуть на миллионы, но он выдерживает характер. Что он, не видал, что ли?
В полутемной кузне - свет сочится лишь из маленького оконца под потолком, - в углу, за столиком, где обычно Крот угрюмо и молча в присутствии почтительно застывшей жены поедает свой снеданок, теперь сидят Сагайдачный и Глумский. Столик забросан красненькими тридцатирублевками, синими пятерками с изображением летчика, зелененькими трешками с солдатами в касках... Вся колхозная касса, выручка от продажи последних горшков и глечиков, лежит на изрезанных ножом грязных досках, как осенний разноцветный букет.
У ног Глумского два длинных бумажных мешка. Похожие мешки выдавались немецким похоронным командам, в них фрицы упаковывали покойников, пронумеровывали и отправляли куда надо. Аккуратисты ведь. Я осматриваю мешки. Внутри пластинки немецкого пороха. На ощупь, сквозь толстый слой бумаги, они напоминают гибкие и плотные денежные пачки. Находчивый мужик Глумский!
– Учтите, они скорее всего встретят вас поблизости от Глухаров, в лесу, говорю я Сагайдачному, - Будьте готовы к четким ответам.
– Я-то что? Вот вы готовы ли?
– Выеду в Ожин с темнотой. - Это я Глумскому. - На Справном доберусь, надо думать, быстро. Буду ждать с автоматчиками близ опушки. Я присоединюсь к вам, а они пойдут скрытно, лесом, чуть позади.
Глумский кивает.
– Если меня не будет на опушке, сразу возвращайтесь обратно, к кузне. Занимайте круговую оборону.
– Ну-ну, - отвечает Глумский. Это звучит: 'Черта лысого'.
Он угрюмо царапает стол округлым, толстым, чечевицеобразным ногтем. Что-то у него на уме, но он не хочет поделиться со мной.
Скрипит дверь. Крот протягивает мне счеты и безмен с длинным рычагом и передвижной гирькой. Графитовые его глазки скользят по тридцаткам и пятеркам на столе, по бумажным мешкам.
– Не нравится мне этот Крот! - говорю я, когда дверь за кузнецом закрывается. - Очумел он от двух миллионов...
– Разве вас не учили в школе, - спрашивает, улыбаясь, Сагайдачный, - что у крестьянина две души?
– Учили, - отвечаю я. - Но когда дело доходит до стрельбы, две души ни к чему. Лучше пусть плохая, но одна.
– Не волнуйся, - успокаивает меня Сагайдачный.- Душу невозможно разделить на части. Как только начинаешь отсекать плохое, что-то неладное происходит с хорошим... Поэтому принимай Крота как он есть.
Я ставлю счеты и безмен на стол. Счеты хорошие, из настоящей кости. Наверно, Крот хранит их в заветном месте, как Серафима - свою 'Борьбу миров'. Весь день пальцы Крота делают тяжелую грязную работу, вечером же они, перебирая костяшки счетов, разговаривают с богами, служат душе. С какими богами и какой душе? Вот эти счеты, пощелкивая, переводят пуды медных поясков, пуды свинца, соли, глушеной рыбы в карбованцы, червонцы, сотни. Если бы мы действительно нашли миллионы и если бы могли уплатить Кроту долей находки, я был бы уверен в кузнеце и его душе.
...Сагайдачный мерно щелкает костяшками. Нам нужно высидеть определенное время в кузне.
– Кстати, а сколько это на вес - миллион? - спрашивает старик и поверх пенсне осматривает нас с Глумским.- Вдруг они поинтересуются, как тяжел мешок, а я даже не представляю.
С таким же успехом он мог спросить нас, как гарпунят китов в Гренландии. Я больше ста рублей в жизни не держал в руке.
– Черт его знает! Прикинем, сколько колхозная касса весит, и помножим.
Глумский сгребает корявыми ладонями тридцатки, пятерки и трешки, перевязывает их бечевой и подвешивает к безмену. Отводит гирьку... Стрелка едва шелохнулась.
– Н-да, - сконфуженно говорит Глумский.-Не тянет наш кооператив на безмене. А до войны, бывало, у инкассатора сумка плечо гнула.
– Э, голубчик! - в тон ему замечает Сагайдачный. - Мало ли что было. У моей мамочки бриллиантовое колье своей тяжестью натирало шею, после бала ей приходилось прибегать к маслам.
Председатель колхоза и бывший мировой посредник с интересом смотрят друг на друга. Глумский из батрацкой семьи. Он расстался с лаптями и обулся в сапоги уже взрослым, женатым мужчиной.
– Надо сказать, ваша выдумка не лишена смысла, - милостиво роняет Сагайдачный. - Ни во что люди не верят так охотно, как в клады и в то, что у ближнего много денег. Психологическая загадка! Замечали ли вы, что самые богатые люди - это ваши соседи? Чужие деньги всегда легкие и большие. Вот Крот - ведь умный, осторожный мужик, ничто не примет на веру, а видите - очумел! Сколько раз приходили ко мне, рылись в подполе, в погребе, искали мои давно растаявшие фамильные сокровища... Все знают: никто никогда ничего не нашел! Но спросите у Крота, кто такой Сагайдачный, и он скажет - это тот, кто прячет пуды золота под хатой.
– Не нравится мне Крот, - упрямо повторяю я.- Ни одной души в нем не вижу.
– Какие еще души? - взрывается Глумский. - Мне чихать, задуй его ветер. Я без него своего плана выполнить не могу, понял?
– Какого еще плана?
– Такого... Если ты не придешь на опушку с автоматчиками, мы все равно двинем против Горелого, понял? И его прибьем!
– Я уже слышал об этом. Не годится!
– Послушайте, не посвящайте меня в свои планы! - умоляюще вскрикивает Сагайдачный. - Достаточно, я и так слишком много знаю.
Но Глумский не обращает внимания на мирового посредника. Он - в горячке неожиданно вспыхнувшего военного азарта.
– С телегой пойдут я, Крот и Маляс, понял? Горелый знает, что нас должно быть трое, так? А кто именно идет - не различит в сумерках. Попеленко и Валерик будут на телеге, под брезентом, с автоматами и гранатами. Мы их мешками прикроем с боков. Когда те выйдут из леса, мы вроде испугаемся, бросим оружие, задуй его ветер. А Попеленко и Валерик подпустят и ударят в упор из автоматов... И - гранатами, ветер их задуй!
Он волнуется, Глумский, то и дело повторяет свою приговорку и
