(Этого Лопатина, кстати, она ни разу не видала.)
– Откуда он взялся? – спросил Довнар.
– Из сто тринадцатого номера. Можешь проверить.
– Ну и что? – равнодушно хмыкнул Довнар.
Фантазии Палем хватило лишь на выдумку, очень наивную:
– Он собирается состоять атташе при странах Европы, а меня упрашивает, чтобы я при нем состояла... как жена!
– Как же! – высмеял ее Довнар. – Только вас в Европе и не хватало. Путайся с кем хочешь, только не завирайся...
Ее ложь не произвела на Довнара никакого впечатления, ибо за четыре года он тоже хорошо изучил ее. Иногда, испытывая наслаждение от собственного садизма, Довнар приставал к ней – когда серьезно, а когда и даже шутливо:
– Слушай, а когда ты сделаешь пиф-паф?
– Давай, вместе... а? – предложила она.
Довнар был немало испуган, обнаружив, что Палем не расстается со своим «бульдогом» и при свиданиях с ним прячет его в своем ридикюле. Он сказал, чтобы она не дурила:
– Даже любимая лошадь может нечаянно убить хозяина копытом, а револьверы марки «бульдог» обладают дурной привычкой выстреливать, когда их об этом никто не просит.
Во время подобных свиданий, звякая кружкой Эсмарха, женщина уже не просила о розах брачного Гименея, но признаний в любви требовала по-прежнему. Довнар даже удивлялся ей:
– Все-таки ты неисправима. Ну зачем тебе мои признания, если встречаться можно и так, не тратя время на банальные слова, от которых ничто не изменится...
Говоря это, Довнар стоял возле окна, глядя на улицу, и услышал, как за его спиной что-то вдруг щелкнуло.
– Обернись, – потребовала она.
Довнар обернулся и увидел жуткий зрачок револьвера.
А выше сверкали блуждающие глаза Ольги Палем.
– Я не шучу, – сказала она. – На колени!
По выражению ее лица Довнар понял, что сейчас она способна на все, и он с грохотом пал перед нею ниц.
– Молись, – велела она ему.
Довнар подползал к ней, заклиная пощадить его:
– Олечка, счастье мое, светик... прости! Не надо...
– Считаю до трех. Если не сознаешься в том, что любишь меня, как раньше, я... я стреляю. Стреляю! Раз...
– Люблю! – закричал Довнар, в ужасе отпрянув от нее и забиваясь в угол. – Неужели не веришь? Люблю, люблю, люблю...
Ольга Палем отбросила «бульдог» на диван.
– Да врешь ты все, – устало сказала она. – Вылезай из угла... всю пылищу собрал. И не позорься... Я ведь чувствую, что твои слова не от любви, а от страха.
Довнару было стыдно, он отряхнул брюки от пыли.
– Вообще-то, – сказал он как можно равнодушнее, – ты, конечно, права. Я здорово испугался. Потому что ты сумасшедшая. Как говорят в народе, «с эфтакой-то бабы чего не станется?».
После каждого такого свидания его в сильном волнении поджидал студент Панов, радуясь видеть Довнара живым.
– Ох, смотри, Сашка, когда-нибудь не вернешься. Но я на твои похороны не пойду. С чего бы мне таскать гроб, в котором будет валяться такой здоровенный дурень...
Неожиданно Довнар повстречал в институте Кухарского.
– Молодой человек, – был его вопрос, – надеюсь, вы неукоснительно соблюдаете условия той подписки, которую дали во время оно в моем кабинете?
Довнар отвесил инспектору учтивый поклон:
– Конечно, ваше превосходительство. Стоит ли думать обо мне дурно? Я же благородный человек, умею держать слово.
– Очень рад и готов вам верить. Всего доброго.
16. ОСКОРБЛЕНИЕ
«Пале-Рояль» давно опостылел, но искать другое убежище не хотелось, а Кандинский, издалека чуя ее смятение, настойчиво зазывал в Одессу, порою казалось, что еще можно начать сначала – хоть с табачной лавки грека Катараксиса.
Теперь, когда ее навещала веселая прачка Маслова, она уже не отказывалась от водки, а потом, раскисшая и шлепогубая, Ольга Палем безжалостно потрошила перед прачкой свою загубленную душу, судила перед ней...
Судила – кого? Да, кажется, всех!
В эти дни одна только Сонечка была ее утешением, она учила девочку грамоте, ласкала ее и баловала, даже купила ей глобус и, сама плохо знакомая с географией, вращала земной шар, вычитывая названия материков и океанов:
– Вот это, видишь, Африка, запомни. Там живут одни негры. Туда мы с тобой не поедем. А вот, гляди, и Черное море, вот и Одесса, где я была когда-то счастливой. А сейчас найдем Петербург, где я стала несчастной...
Неожиданно, словно довершая все беды, ее вызвали в полицейское управление столицы. Встревоженная, Ольга Палем с трепетом явилась на Гороховую, там ее принял молодой чиновник – следователь, который был неукоснительно вежлив:
– Садитесь. У меня к вам только один вопрос деликатного свойства... Вам знакома эта фотография?
Он показал фотокарточку той давней поры, когда она позировала в фотоателье на Широкой улице в Одессе.
– Да. Это я, – пролепетала она. – Подтверждаете, что это именно вы?
– Конечно. А как она к вам попала?
Следователь отложил фотографию в сторону:
– Чем вы можете объяснить, что эта карточка оказалась в заведении Фаины Эдельгейм? Обычно фотографии показывают гостям, дабы они выбрали девицу по вкусу. Может, вы сразу признаете, что служили в доме терпимости?
– Да что вы! Господь с вами, – отозвалась Ольга Палем, вконец растерянная, ошеломленная услышанным.
– А как же эта карточка оказалась в публичном доме?
– Ума не приложу.
Следователь убрал фотографию со стола, вздохнул:
– У меня вопросов более нет. Можете идти. Но дело о вашем выселении из Петербурга будет решено не в вашу пользу. Вы уж извините, но сами не маленькая, все понимаете...
Ничего она не понимала! Да и понять было невозможно.
Ольга Палем, почти раздавленная позором, вернулась в «Пале-Рояль», и этот несуразный домина, переполненный постояльцами, показался ей раем небесным. Сонечку она послала за матерью:
– Сбегай в прачешную. Пусть мама придет.
В этот вечер она напилась так, что ничего не помнила.
Очнулась только под утро и с ужасом увидела, что девочка играет с ее «бульдогом», радуясь новой игрушке.
– Дай сюда! – хрипло заорала Ольга Палем. – Это что тебе? Кукла? Еще раз увижу, так все уши оборву и прогоню к матке, вот и полоскайся там в своем подвале...
Анютка Маслова принесла под передником полбутылки:
– Башка-то небось трещит? Похмелимся манень-ко, да я пойду. У меня там полная лохань белья от поручика Лопатина. Такая рвань, что впору выбросить. По всему видать, с пенсии-то не проживешь. Так
