Ничто не изменилось в лице Довнара, и в этот момент, возможно, он душевно благодарил Серебряного, который честно отработал аванс, а сейчас покуривает сигару марки «Панетелас империалис». Но этот великолепный козырь следовало разыграть.
Довнар вскочил из-за стола – в бешенстве:
– Теперь уже не следователь, а я – я сам! – желаю спросить, почему твоя фотография очутилась в грязном притоне Фаньки, куда порядочные люди Одессы не ходят?
– Я не знаю, – глухо отвечала Ольга Палем.
– Она не знает! – передразнивая ее, восклицал Довнар в обвинительном упоении. – Лучше сознайся сразу, что ты еще до меня прошла хорошую школу в публичном доме. А я-то, наивный человек, все эти годы думал, что у тебя был только один старик Кандинский...
– Один Кандинский, – эхом отозвалась Ольга Палем.
– Да кто тебе поверит теперь? – бушевал Довнар с видом человека, возмущенного до глубин души. – Говорили мне умные люди, еще в Одессе не раз предупреждали, чтобы я не связывался с тобой, и, выходит, они были правы.
– Неправда! Все кругом меня ложь, ложь, ложь... И ты сам знаешь, что это неправда, – отрицала Ольга Палем.
Довнар, заплетаясь ногами, отошел к окну и приник лбом к стеклу, изображая страдания несчастного и обманутого.
– Теперь мне все стало ясно, – упавшим голосом произнес он в полном отчаянии (им же придуманном, им же актерски разыгранном). – Все эти годы ты только притворялась честною женщиной, а на самом деле... Какой ужас!
Ольга Палем словно окаменела, а взгляд ее ненормально застыл, устремленный на кадку с запыленным фикусом.
– Постыдись, – тихо и даже без гнева сказала она.
– Нет! – прорыдал Довнар, остужая лоб об оконное стекло. – Это не мне, а тебе должно быть стыдно. Ты же извещена, что я достался тебе чистым и непорочным, как дитя малое, а ты... а ты... О, боже, какая невыразимая мука!
– Перестань кривляться, – еще тише отозвалась Ольга Палем. – Я не знаю, каким образом моя фотография оказалась там, где ее никогда не могло быть. Поверь, что это так.
Драма создавалась Довнаром по самым привычным рецептам театральной кухни, где подобные коллизии должны вызывать сочувствие публики и рыдания нервных женщин. Он махнул рукой, показывая тем самым, что его сердце разбито вдребезги:
– Может, и к лучшему? Но отныне я не верю ни единому твоему слову. Все четыре года ты просто обманывала меня...
Стук в дверь – снова явился коридорный лакей:
– Ничего боле не требуется? Позвольте самоварчик забрать. А то в соседнем номере купчиха заезжая гневается, у нас самоваров-то на всю «Европу» не хватает.
– Отец! – провозгласил Довнар, обращаясь к лакею. – Видишь ли ты мои слезы? Запомни их навсегда. Это слезы человека, обманутого в самых лучших своих чувствах...
Лакею до его чувств не было никакого дела:
– Так я за самоваром. Купчиха там, говорю, злится.
– А, забирай! Мне уже ничего не нужно на этом свете...
Вслед за лакеем Довнар закрыл двери на ключ.
...................................................................................................
Наверное, он и сам понял, что последний акт драмы завершается, пора опускать занавес. Он отошел от окна к туалетному столику с надтреснутым зеркалом, уже не оборачиваясь в сторону Палем, и сказал даже не ей, а этому зеркалу:
– Продажные женщины все-таки лучше тебя, ибо, получив свое, они долго не засиживаются.
Яснее, чем сказано, было уже не сказать.
Ольга Палем вышла из-за стола, задумчиво раскрыла свой ридикюль.
– Я не продажная, – спокойно ответила она.
Довнар еще смотрел в зеркало, видя в нем одного лишь себя и не замечая ее отражения в зеркале.
– Ты? – вроде бы удивился он, нагло рассмеявшись. – Ты гаже их всех... ты – б..!
Довнар не обернулся, когда она подошла ближе:
– Неужели ты это мне... за все?
– Тебе – за все!
Грянул выстрел – Довнар рухнул на пол.
Жалобно всхлипнув, словно обиженный ребенок, Ольга Палем дулом револьвера нащупала биение своего сердца. Выкрик: «Ой!» – совпал с ее вторым выстрелом.
...В суматошном «Пале-Рояле», узнав об этом из вечерних газет, многие плакали. Они знали ее доброе сердце, и никто не понимал, как она могла решиться на такое «злодейство»? Но многие плакали, даже очень плакали, жалея ее... Я верю в это!
17. ОБВИНЯЕМАЯ, ОТВЕЧАЙТЕ
Из полицейского протокола: «...раздались один за другим два выстрела, потом щелкнул замок двери, из 21-го номера выбежала окровавленная женщина с криком: „Спасите! Я совершила преступление, но я жива, ранив себя... скорее полицию и доктора. Я все объясню“. Затем она рухнула на пол, повторяя: „Я убила, убила его и убила себя!“
Коридорный сразу кликнул служанок, гуртом они вломились в номер, где увидели студента в луже крови, струившейся из затылка, а в кресле еще продолжал дымиться страшный и черный «бульдог», в барабане которого оставались три патрона.
В отеле возникла суматоха, люди бегали, кричали:
– Полицию! Скорее врача... она еще жива...
Служанки поднимали Ольгу Палем с ковровой дорожки.
– Сидеть можете? – хлопотали они. – Врача уже вызвали, он живет рядышком – в Чернышевом переулке, возле театра.
Ее усадили на ближайший стул в коридоре. Откинув голову и бездумно глядя в потолок, она очень быстро говорила:
– Разве кто виноват? Виноватой останусь я... так мне и надо. Рано или поздно это должно было случиться.
Из протокола: «На вопросы, зачем она убила студента Довнара, задержанная объясняла, что он оскорбил ее одним очень нехорошим словом, и тогда она решила отомстить ему...»
Альфред Петрович Зельгейм, врач театральной дирекции, оказался скорым на ногу, он сразу же глянул на Довнара:
– Тут мое искусство бессильно, – был его вывод.
После чего, безжалостно оголив Ольгу Палем до пояса, врач осмотрел и прощупал ее спереди и сзади. Пуля миновала сердце, пробив легкое, но застряла в спинных мышцах, не выйдя наружу. Положения раненой было очень опасным.
– Срочно карету из Мариинской больницы, – наказал Зельгейм. – Сразу на операционный стол...
Потом движениями пальцев он раздвинул ей веки:
– Скрывать не стану! Вы можете умереть, а посему, если у вас на душе есть что-либо значительное, скажите сразу.
Ольга Палем назвала одесский адрес Кандинского:
– А больше никому не надо телеграфировать...
Когда же явился полицейский пристав Хоменко, она, уже теряющая сознание, приняла его за доктора:
– Наконец-то и вы... Спасите меня! Спасите...
В больничной карете Ольга Палем, кажется, уже была близка к смерти, оставаясь по-прежнему сильно возбужденной.
