на меня.
Следователь погасил в своих глазах искры удовольствия, какое он получил, словно кот, сцапавший жирную мышку.
– Очень хорошо, – сказал он. – Но если большая часть расходов ложилась на вас, то позволительно спросить, откуда вы черпали деньги, дабы оставаться независимой от Довнара?
Пришлось сознаться и в этом:
– Я получала содержание от господина Кандинского.
– Кто он такой?
– Я была его любовницей в Одессе, и он оплачивал мои расходы даже после разрыва наших отношений.
– Это очень странно! – не поверил ей следователь. – Откуда берутся такие наивные добряки, согласные оплачивать прихоти – кого? – любовника своей бывшей любовницы.
– Конечно, странно, – согласилась Ольга Палем. – Мало того, убитый мною Довнар иногда сам просил у Кандинского денег, и Кандинский никогда ему не отказывал...
Так ковырялись в ее душе, пока не доковырялись до тела. Следователь случайно обмолвился, что скоро Ольге Палем исполнится тридцать лет, и тут она разом закатила ему истерику:
– Вам хочется сделать из меня старуху? Сначала тридцать, а потом и сорок? А мне всего двадцать пять, проверьте.
Следователь к самому ее носу подсунул справку из мещанской управы города Симферополя, точно указывающую, что Ольга Палем родилась в 1866 году:
– Вот и считайте сами, каков ваш возраст!
– Справки ваши фальшивые, – совсем зашлась Ольга Палем, – знаю только одно, что мне двадцать пять, и больше я вам ничего не скажу, хоть вы тут разрезайте меня на сто кусков...
Возраст в деле убийства Довнара не играл никакой роли, но обвиняемую подвергли медицинской экспертизе, и – к удивлению следователей – маститые врачи подтвердили, что Ольге Палем именно двадцать пять лет, и никак не больше.
– Но вот же документы, помилуйте!
– Организм обвиняемой тоже является документом огромной важности, и мы утверждаем, что она заявляет правду...
Измученную осмотрами и анализами Ольгу Палем вернули в тюремную камеру, где ее сразу обступили подруги по несчастью, пылко выведывая – ну как? ну что?
– Мерзавцы! – отвечала она, улыбаясь. – Лазали даже туда, куда без спроса лазать никому не дозволяется. Всю осмотрели, всю ощупали, все обвертели, но я им свое доказала.
Подруги, радуясь за нее, поняли так, что она доказала свою невиновность в убийстве Довнара.
– Нет, – сказала Палем, гордо тряхнув головой, – я доказала этим оболтусам, что я гораздо моложе, нежели они все осмелились обо мне думать...
Спрашивается, зачем все это было нужно? Зачем следствию понадобилось перелистать 537 толстущих книг Одесской почтовой конторы и еще больше книг столичного почтамта, чтобы выявить лишь источники доходов Палем или Довнара? Разве это не подтверждает мое авторское мнение о том, что следствие велось кое-как? Всего же по делу Ольги Палем было привлечено 92 свидетеля, но множество вопросов так и остались только вопросами, лишь запутывая картину преступления.
...................................................................................................
А разве не кажется странным другое? Вот живет себе человек, встречая на своем пути множество других людей, совершает поступки, дурные или хорошие, и при этом никогда не думает, что «хвост» прошлого уже тащится за ним, словно за ящерицей. Конечно, любое прошлое можно перечеркнуть и умереть спокойно, как это и бывает со многими. Но если случится попасть под суд, то пышный «хвост» прошлого разворачивается перед обществом во всю ширь, словно убор бесстыжего павлина. Подсудимый когда-то кого-то встретил, давно не вспоминая о них, но эти люди вдруг воскресают для него в роли свидетелей, начинают говорить о тебе – так или сяк, хорошо или плохо, а прежние твои поступки, вроде бы даже незначительные, становятся главными мотивами для всеобщего осуждения...
Ольга Палем не знала, куда ей деваться от стыда, когда следователь вдруг начал извлекать забытые имена – и грека Аристида Зарифи, и опытного ловеласа барона Сталь-фон-Гольштейна, оказывается, ему был известен даже милейший юнкер Сережа Лукьянов, с которым она провела лето под Аккерманом.
– Нет, нет, нет! – отрекалась Ольга Палем. – Никого не знаю. Ничего не помню. Ни с кем не целовалась.
– Верю, – уступил ей следователь. – Вернемся к тем, с которыми вы изволили целоваться. Опять поговорим о господине Кандинском, дабы выяснить степень его финансовой помощи. Согласитесь, что между вами возникли странные отношения.
– Может, и странные. Но я же заявляла, что Кандинский относился ко мне, как родной отец к любимой дочери.
– Однако нет такого родного отца, который бы, давая любимой дочери деньги, требовал от нее расписки...
Скоро из Петербурга в Одессу поступило распоряжение о секвестре всех деловых бумаг в конторе Кандинского, который сразу оказался без вины виноватым. Из конторы выгребли все финансовые бумаги, хотя можно было изъять только квитанции Ольги Палем.
Пожалуй, я прав. Следствие все время уходило в сторону от главного, стараясь выискать истоки преступления даже там, где их не могло быть. А старый человек еще долго потом хлопотал, чтобы ему вернули арестованные бумаги.
– Я же разорюсь, – доказывал Кандинский. – Моя голова не вмещает столько – все невозможно упомнить. Теперь я не знаю, кому обязан платить, а кто и сколько задолжал мне...
В один из дней тюремная надзирательница Шурка Крылова сопроводила Ольгу Палем в камеру для свиданий. За железной решеткой желтело лицо Кандинского с трясущимися губами.
– Оля, – спросил он, – как ты могла? Я ведь знаю, какой у тебя гадкий характер, но чтобы убить человека..?
– Убила, – получил он ответ.
18. ИСКУССТВО РАДИ ИСКУССТВА
Жизнь, как бы мы ее ни крутили и ни облагораживали, нуждается не только в прокурорах, сажающих нас за решетку, – требуются и защитники, из-за тех решеток нас вызволяющие.
Присяжные поверенные бывали на Руси разные.
Самые лучшие старались делать добро, шлифуя свое ораторское умение; порою их слово становилось весомее закона.
Да, многие из них были красноречивы, но излишнее красноречие иногда становится опасным.
Припоминается, что однажды в лесах под Лугою некий бродяга Лебедев отнял у проезжего мужика 28 копеек. Адвокат Н. С. Виноградский начал свою защиту эпическим слогом: «Не в широких степях Забайкалья, не в привольных полях Поволжья, а в дремучих дебрях Лужского уезда и не сам Стенька Разин с кистенем, а некто беспаспортный Лебедев отнял у честного труженика двадцать восемь копеечек...» Ясно, что такая защита вызвала хохот публики и судей, даже подсудимый зашелся от хохота.
Однако совсем без эмоций тоже нельзя. При этом совсем необязательно, чтобы в зале суда падали в обморок – необходима некая золотая середина.
Кажется, именно Карабчевский обладал умением находить в своих речах эту золотую середину, но... эмоции?!
Разве затем дана человеку речь, насыщенная яркими алмазами слов, чтобы он забыл о великой силе эмоций?
В самом деле, читатель, кому нужны занудные бубнилы, докладывающие по бумажке о том, как прекрасна была бы жизнь, если бы она не была такой паршивой!
...................................................................................................
Н. П. Карабчевский, как это ни странно, был потомком кровожадного турецкого янычара, взятого в плен еще во времена Суворова и оставшегося на Украине ради возникшей любви к одной веселой хохлушке, которая вечерами для него «писни спивала».
