Николай Платонович, когда его спрашивали, что он сделал в жизни хорошего, отвечал, что плохого тоже не сделал:
– По неимению зубов кормилицу за грудь не кусал, нянек своих не бил, маму слушался, а носовых платков из карманов гостей не воровал... Неужели вам этого недостаточно?
В 1894 году, когда готовился процесс над Ольгой Палем, Карабчевский собирался отметить двадцатилетний юбилей своего служения на ущербной ниве судебного правосудия. На юбилейном банкете, наверное, будет приятно вспомнить, что самый первый процесс был им выигран. Подзащитным юного Карабчевского стал тогда сапожник Семен Гаврилов, взломавший чужой сундук, чтобы стащить 17 рублей для «Надьки рыжей».
– Вы, наверное, очень любили эту Надьку?
– Страсть как!
– Позволительно знать – за что?
– А вот у моей матки в деревне телка была такая же – сама белая, но с рыжинкой. Гляну, бывалоча, на энту Анютку, а сам слезьми умываюсь – очинна уж она телку напоминала...
Жизнь этого тупого парня, обрисованная Карабчевским в его речи на суде, вызвала такое сочувствие публики, что она тут же собрала для него пачку денег, которую и сам адвокат дополнил скромною рублевкой. «Нет, невиновен», – было решение суда присяжных заседателей. Много лет с той поры миновало, и кого только не защищал Карабчевский!
Слава пришла к нему в политическом процессе, когда он был совсем молодым человеком (ему исполнилось тогда 25 лет).
На знаменитом «процессе 193-х» Карабчевский защищал народоволку Екатерину Брешко-Брешковскую, ставшую потом «бабушкой русской революции». Тогда он поверг не только публику своим красноречием, но его логикой были поражены и сами подсудимые, увидевшие в его речах развитие тех идей, которые были близки им, народовольцам. Прощаясь со своим адвокатом, Брешко-Брешковская сказала ему:
– Вы... наш! Угодно ли, я предоставлю вам адреса наших явок, наши пароли, и вы по праву займете должное место в истории великой революции будущего.
Вот на это Карабчевский никогда не был способен.
– Благодарю! – отвечал он. – Но я, как адвокат, обязан высоко нести другое знамя. Это знамя личной независимости и объективнейшей беспартийности, чтобы ничто не могло влиять на мое отношение к возрождению юридической истины...
Был серенький зимний денек, дворники скребли фанерными лопатами, убирая с панелей мягкий пушистый снег, был приятен угасающий в сумерках город, насыщенный теплыми огнями окон, когда Николай Платонович вернулся домой на Знаменскую улицу, где он занимал хорошую уютную квартиру из восьми барских комнат. Его радостно встретила жена Ольга Константиновна, миловидная корпулентная дама, озабоченная своей будущей ролью Клеопатры в «живых картинах» на благотворительном концерте в пользу неимущих жителей столичных окраин. Сам же Николай Платонович давно готовился к роли городничего в «Ревизоре», и потому супруги, сидя под абажуром, мило посудачили о театральных делах Петербурга...
Карабчевский с шорохом развернул газетные листы:
– Ты, душа моя, конечно, читала, что назревает судебно-нравственный процесс над некоей мещанкой Ольгой Палем.
– Да. Но, может, она и не убивала студента?
– Вот именно, что она его убила.
– Возможно, случайно?
– Случайно в упор не убивают.
– Собираешься защищать?
– Хотел бы.
– Но как же ты надеешься защищать?
– Не знаю. Об этом предстоит думать...
Накоротке он повидал Н. Д. Чаплина, председателя окружного суда, для которого уже была уготована роль обвинителя на предстоящем процессе. Карабчевский дал понять, что его кредо правдоискателя прозвучит на суде несколько одиозно, очевидно, вызывая недовольство в министерстве юстиции.
– Не пугайте меня, – хотел отшутиться Чаплин.
– Да я и сам боюсь своих мыслей, Николай Дмитриевич. В нашей стране женщина остается лишена насущной мужской привилегии – вызывать оскорбителя на дуэль... Все равно! – убежденно договорил Карабчевский. – Рано или поздно женщина находит свой способ отомстить. Если не убьет, так изменит. Если не изменит, так разлюбит.
Чаплин перевел разговор на деловые рельсы:
– Надеюсь, вы обговорили условия гонорара с вашей подзащитной, которую я постараюсь упечь на полную катушку, чтобы ее жизнь закончилась на лоне дивной сахалинской природы.
– Да что с нее взять-то? Я ведь не Серебряный, чтобы водружать свое корыто на Вавилоне человеческих страстей и мучений. Нет, я желаю бороться с вами, Николай Дмитриевич, защищая Ольгу Палем вполне бескорыстно, не заботясь о личной выгоде. Искусство ради искусства – это, согласитесь, не так уж плохо звучит, если речь заходит о настоящем искусстве!
...................................................................................................
Член совета присяжных поверенных Санкт-Петербурга, Николай Платонович имел немалые права, и вскоре же состоялось его первое свидание с подзащитной – в тюрьме.
Вернулся он домой в подавленном настроении.
– Твоя тезка, – сказал он жене, – никогда не убила бы этого студента, если бы не переполнилась великая чаша ее женского долготерпения. Обвинение женщины, мстящей за свое поругание, давно вышло за пределы уголовного права, становясь краеугольным вопросом всей нашей общественной морали.
– Извольте кушать, – объявила господам служанка.
Карабчевский проследовал с женою к столу.
– Нравственность извечно зиждется в первоистоках формирования человека обществом. Прости, – сказал он жене, – но первый в жизни поцелуй – это ведь акт колоссального значения... Сегодня очень вкусный суп, – похвалил его Карабчевский и после долгого молчания вернулся к прежней теме разговора. – Я мучаюсь, Ольга, еще не ведая, с чего мне начать. Так, наверное, страдает писатель, ищущий первую строку своего романа.
– С чего же начнешь? – вопросительно посмотрела жена.
– Пожалуй, с появления Ольги Палем в Одессе...
Известно, что Карабчевский хорошо проницал предстоящие дела защиты, но речей никогда не готовил и не записывал, уповая едино лишь на силу своего творческого вдохновения. Он как бы незримо «писал» свою речь в голове... Мне думается, что, готовясь к процессу, Карабчевский поработал более тщательно и был гораздо ближе в поисках истины, нежели казенные следователи, истерзавшие Ольгу Палем посторонними вопросами, лишь увеличивая ее страдания.
– По сути дела, – рассуждал Карабчевский перед женою, – Ольга Палем, и без того уже достаточно истерзанная, подвергается новым оскорблениям, когда из ее души пытаются извлечь то, чем дорожит каждая женщина. Мною тяжело переживаются свидания с нею. Ольга Палем плачет, ее состояние, близкое к истеричности, требует внимания врачей, а не следователей...
Карабчевский заблаговременно распорядился, чтобы из Одессы в Петербург были вызваны в качестве свидетелей и фотограф Горелик, и Фаина Эдельгейм, содержательница публичного дома. Зато никакими клещами было не выманить на суд Александру Михайловну Довнар-Шмидт, и не потому, что она была повержена гибелью сына, а совсем по иным причинам. Накануне суда Карабчевский переговорил с П. Е. Рейнботом, которому предстояло выступать на суде поверенным гражданской истицы (то есть от лица матери убитого):
– Павел Евгеньевич, госпожа Довнар-Шмидт, невзирая на многие вызовы, конечно, на суд не явится, и я полагаю, что вашей истице просто нежелательно, чтобы ее поступки предстали перед судом общественности в самом неблагоприятном свете.
– Как сказать, – выгнул плечи Рейнбот. – Поймите же и вы материнское сердце, всю силу его отчаяния.
