каланов, резвившихся в ближайших водорослях. Они гонялись друг за дружкой и то высовывали головы из зарослей, то ныряли и выныривали в другом месте. Это напоминало игру, в которую мы детьми любили играть между кустов. Я поискала глазами Мон-а-ни, однако все выдры казались мне на одно лицо.
Заполнив каноэ морскими ушками, я повернула к берегу. Один из каланов последовал за мной. Когда я на минуту перестала грести, он нырнул и всплыл далеко впереди. Несмотря на расстояние, я узнала его. Никогда не думала, что сумею отличить Мон-а-ни от других выдр, но теперь у меня не было ни тени сомнения. Я взяла рыбину из сегодняшнего улова и подняла её вверх.
Каланы плавают потрясающе быстро, и я глазом не успела моргнуть, как Мон-а-ни выхватил рыбу у меня из рук.
Две следующих луны я не встречала его, и вдруг в одно прекрасное утро он вынырнул из водорослей, когда я рыбачила. Следом за Мон-а-ни плыли два крошечных выдрёнка. Они были не больше щенят и передвигались так медленно, что Мон-а-ни приходилось иногда подгонять их. От рождения морские выдры не умеют плавать и вынуждены цепляться за мать. Мало-помалу она учит их держаться на воде, сначала отпихивая от себя ластами, затем плавая кругами около детёнышей, пока они не научатся следовать за ней.
Мон-а-ни подплыл к самому рифу, и я швырнула ему в воду рыбу. Он не бросился ловить её, как привык делать раньше, а застыл в ожидании: что предпримут выдрята? Когда выдрята проявили больше интереса ко мне, чем к корму, и рыба уже собралась удрать, Мон-а-ни схватил её своими острыми зубами и сунул им под нос.
Я кинула в воду ещё одну рыбину, специально для Мон-а-ни, но он поступил с ней так же, как с предыдущей. Малыши, однако, не брали корм, а когда им наскучило играть с ним, подплыли к Мон-а-ни и принялись тыкаться в него мордами.
Тут только до меня дошло, что на самом деле Мон-а-ни – их мать. Каланы образуют пары на всю жизнь, и, если мать погибает, отец нередко берёт заботу о детёнышах на себя. Сначала я подумала, что так случилось и с Мон-а-ни, но, оказывается, ошиблась.
Глядя на плавающую у рифа семейку, я сказала:
– Придётся переназвать тебя, Мон-а-ни. Тебе больше подходит имя Уон-а-ни, что значит Девочка с Огромными Глазами.
Выдрята росли не по дням, а по часам, и скоро научились брать рыбу из рук. А Уон-а-ни теперь предпочитала морские ушки. Когда я бросала ей ушко, выдра давала ему затонуть, ныряла и всплывала наверх, прижимая раковину ластом и держа в пасти камень. Затем Уон-а-ни опрокидывалась на спину, клала раковину на грудь и била по ней камнем, пока ракушка не раскалывалась.
Она обучила этому приёму и выдрят, так что иногда я пропадала на рифе целое утро, любуясь на трех каланов, которые били камнями по раковинам у себя на груди. Если бы привычка есть морские ушки таким способом не была свойственна всем каланам, я бы решила, что Уон-а-ни придумала эту игру для моего удовольствия. Но каланы действительно все едят ушки именно так, чему я всегда удивлялась – и удивляюсь до сих пор.
После этого лета, лета дружбы с Уон-а-ни и её детёнышами, я больше не убила ни одного калана. Я донашивала свою накидку из выдры, пока она совсем не истёрлась, однако новой заводить не стала. Не убила я больше, позарившись на красивое оперение, и ни одного баклана, хотя мне неприятны их длинные, тонкие шеи и пронзительные голоса. Не убивала я больше и тюленей, чтобы пользоваться их жилами, а если нужно было что-то связать, употребляла для этого водоросли. Больше я не тронула также ни одной дикой собаки и не прикончила копьём ни одного морского слона.
Юлейп подняла бы меня на смех за это, да и прочие мои сородичи тоже, в особенности отец. И всё же я не могла вести себя иначе по отношению к животным, с которыми подружилась… или могла подружиться когда-нибудь потом. Если б Юлейп и отец вдруг вернулись и стали бы смеяться, если б вдруг вернулись и стали смеяться остальные мои сородичи, я бы всё равно поступала именно так, потому что звери и птицы – те же люди, только со своим языком и своей манерой поведения. Без них жизнь на белом свете была бы очень тоскливой.
Глава 25
Алеуты больше ни разу не посещали Остров Голубых Дельфинов, но я каждое лето высматривала их паруса и каждую весну торопилась набрать моллюсков, высушить их и сложить про запас в пещере, где прятала каноэ.
Через две зимы после их прихода я изготовила себе новое боевое снаряжение: копьё, лук и колчан стрел. Его я тоже сложила в подземелье, чтобы, если нагрянут охотники, можно было уйти на другой конец острова и жить там, перебираясь из пещеры в пещеру, – если понадобится, даже не вылезая из лодки.
После того промысла стадо каланов принялось на лето покидать Коралловую бухту. Его уводили прочь старики каланы, избежавшие алеутских копий и накрепко усвоившие, что лето – самая опасная пора. Стадо уходило к колониям водорослей подле Высокого утёса и возвращалось не раньше первых зимних бурь.
Мы с Ронту часто отправлялись туда в каноэ и по нескольку дней жили на утёсе, угощая рыбой Уон-а-ни и других знакомых каланов.
Но вот наступил год, когда каланы летом не уплыли из бухты (в то самое лето умер Ронту), и я поняла, что ни одной выдры, которая бы помнила охотников, не осталось в живых. Я, кстати, тоже почти не вспоминала ни про алеутов, ни про бледнолицых, что обещали вернуться и не сдержали своего слова.
Раньше я подсчитывала, сколько лун прошло с тех пор, как мы с братом остались на острове одни. Каждую следующую луну я отмечала зарубкой на шесте, подпиравшем крышу моей хижины. Шест был весь, снизу доверху, испещрён такими зарубками. Однако с того лета я перестала вести счёт лунам. Смена лун больше не имела для меня значения, теперь я делала зарубки лишь при смене времён года. В последний год я бросила и это занятие.
Ронту умер в самом конце лета. Уже с весны, если я шла на риф ловить рыбу, мне приходилось уговаривать его пойти вместе. Он предпочитал лежать на солнце во дворе, а я обычно не хотела неволить его… только стала реже покидать дом.
Помню, однажды вечером Ронту встал у ограды и принялся лаять, прося выпустить его. Раньше он иногда в полнолуние просился выйти и всегда возвращался к утру, однако той ночью луны вообще не было… и он не вернулся.
Я прождала Ронту весь день и уже в сумерках вышла на поиски. Идя по его следам, я перевалила сначала через дюны, потом через гору и добралась до логова, в котором Ронту когда-то обитал вместе с другими собаками. Один-одинёшенек, он лежал в дальнем конце пещеры. Я подумала, что он ранен, но не нашла никаких повреждений. Ронту потянулся лизнуть мне руку и тут же затих, едва дыша.
Уже стемнело, и я не могла отнести Ронту домой, а потому осталась в пещере. Всю ночь я просидела рядом, разговаривая с Ронту. На рассвете я подхватила его на руки и вынесла из пещеры. Он был лёгкий как перышко, словно часть жизни уже улетучилась из него.
Пока я шла вдоль обрыва, поднялось солнце. В небе кричали чайки. Заслышав их, Ронту встрепенулся, и я опустила его на землю, подумав, что он хочет по своему обыкновению облаять их. Ронту только задрал морду кверху и беззвучно проводил птиц взглядом.
– Ронту, ты же всегда любил лаять на чаек. Ты облаивал их с утра до вечера. Пожалуйста, полай на них… ради меня.
Но Ронту больше не взглянул вверх. Еле передвигая лапы, он подошёл ко мне и упал у моих ног. Я приложила ладонь к его груди. И услышала, как сердце простучало: раз… два… Всего два удара, с долгим промежутком между ними, два громких, глухих удара, словно разбившиеся о скалы волны… и сердце умолкло.
– Ронту! – закричала я. – Милый Ронту!
Похоронила я его на мысу. Два дня я вгрызалась в скалу с рассвета до заката, пока не выкопала в расщелине яму. Я положила Ронту в эту яму вместе с букетом песчанок и палкой, которую он любил приносить, играя со мной, а сверху насыпала собранных на берегу разноцветных камушков.
Глава 26
За всю зиму я ни разу не выбралась на риф. Питалась я из своих запасов и ходила только за водой, к
