государь решил со следующего же дня лично начать осмотр расположения войск, проверить их состояние и затем уже решить дальнейшее.
Весь апрель и часть мая государь посвятил детальному осмотру первой армии. Он тщательно инспектировал все дивизии по очереди, производил им смотры и учения, изучал окружающие условия местности. Состоянием армии государь остался очень доволен, что видно из следующих строк его письма к фельдмаршалу графу Салтыкову:
«Армия в самом лучшем духе. Артиллерия, которую я успел осмотреть, в наипрекраснейшем состоянии. Возлагая все упование мое на Всевышнего, спокойно ожидаю дальнейших событий».
А эти события были уже не за горами! В мае месяце в Вильну прибыл адъютант Наполеона граф Нарбонн. Предложения, которые привез Нарбонн, как будто были направлены к миру, и впоследствии Наполеон говорил, что император Александр сам вызывал войну, так как, дескать, он не отнесся к этим предложениям с той внимательностью, которую должно было диктовать истинное миролюбие. А между тем одновременно с этим он приказал своей армии перейти через Одер и приблизиться к Висле!
Переговоры с Нарбонном не привели ни к чему. Император Александр твердо стоял на своем требовании, чтобы Наполеон эвакуировал войска из Пруссии и Померании, что должен был сделать еще давно, согласно условиям Тильзитского мира. Поведение Нар-бонна достаточно ясно доказывало, что вся цель его приезда была разузнать, что происходит в Вильне, каков дух в русских армиях и как смотрит государь на положение вещей. Император не показывал вида, что догадывается об этом, и два раза удостаивал Нарбонна продолжительными аудиенциями, но после отъезда чрезвычайного посла еще лихорадочнее принялся за работу по усилению состава и передвижениям армий, предназначенных к военным действиям у западной границы. Вскоре пришло покаянное письмо от австрийского императора, который, объявляя о заключенном им с Наполеоном союзе, рассыпался в извинениях и уверениях, что это произошло в силу печальной необходимости. Прочитав это письмо, император Александр ничего не сказал; только мрачная складка еще глубже залегла на его лбу.
Последствием всего была быстрая переработка диспозиции армий. В окончательном своем виде армии были расположены следующим образом:
Первая армия, состоявшая из 6 корпусов и 3 кавалерийских резервных, под командованием главнокомандующего Барклая де Толли прикрывала дорогу на Петербург и была растянута от Кейдан (Ковенская губерния) до Свенцян. Вторая армия, состоявшая из трех корпусов, под командованием князя Багратиона (про которого досужие языки говорили, что он именно «Багратион», но уж никак не «Бог рати он»), была сосредоточена у Волковиска и прикрывала дорогу на Смоленск и Москву. Третья армия, возглавляемая Тормасовым, стояла у Луцка; отдельный казачий корпус под командой атамана Платова стоял в Гродно.
Кроме того, государь вырабатывал совместно со своим близким другом, графом Аракчеевым, ряд военно-административных мер. Так, например, гражданское управление губерний, близких к предполагаемому театру военных действий (Курляндской, Виленской, Минской и т. п.), было подчинено военным, и весь край был разделен на военные округа. Кроме того, шли деятельные работы по укреплению Киева, Риги, Борисова и заканчивались укрепления заложенных в 1810 году Бобруйска и Динабурга. В этих заботах прошли май и начало июня. 10 июня государь написал графу Салтыкову:
«Ежечасно ожидаем быть атакованы. С полной надеждой на Всевышнего и на храбрость российских войск готовимся отразить неприятеля».
Но, как это ни покажется странным, твердого, вполне определенного плана защиты у государя все еще не было. Будучи, с одной стороны, ежеминутно готовым к решительным действиям неприятеля, он, с другой стороны, невольно представлял себе это чем-то далеким, неверным. На заседаниях военного совета много спорили, много обсуждали, но, расплываясь в отдельных стратегических деталях, участники совета как-то не задумывались над общим планом. Да и зачастую в этих обсуждениях первое место отводилось сухой теории, причем за исходную точку брали не действительное положение вещей, а какой-нибудь придуманный факт. Так, например, однажды принц Ольденбургский жестоко сцепился с генерал-майором Пфулем по вопросу, идти ли после отражения Наполеона фланговым маршем на Варшаву, или же разумнее будет обходное движение с тыла. Барклай, обычно молчавший на этих советах, не выдержал и обратился к спорящим с холодным вопросом, почему они ни разу не заикнулись о том, каким маршем и куда идти, если отразить Наполеона не удастся. Когда же, несколько растерявшись, Пфуль ответил ему, что слишком верит в непобедимость русской армии и военный гений ее державного вождя, чтобы разрешать тактические задачи отступления, Барклай холодно буркнул:
– Жалко! А по нынешним обстоятельствам это было бы, пожалуй, разумнее всего!
Император удивленно взглянул на Барклая; он уже давно чувствовал, что тот таит в душе какой-то стройный и ясный план, но в этих словах государю послышались нотки трусости, и в его душе мелькнула мысль: подходящий ли Барклай человек, чтобы быть главнокомандующим самой ответственной армии, если уже заранее он склоняется к мысли об отступлении? Взор государя требовал ответа, пояснения сказанных слов, но Барклай хмуро потупился и принялся чиркать что-то на клочке бумаги.
Отпустив членов совета, государь, несмотря на позднее время, задержал Барклая.
– Михаил Богданович, – обратился он к нему, – сегодня ты сказал такую фразу, которая в устах всякого другого человека показалась бы мне малодушием. Но я душой чувствую, что ты что-то надумал. Насколько я понимаю, ты не хотел высказываться перед всеми этими… (балаболками, – хотел сказать государь, но поправился) господами теоретиками. В чем же дело и как, по-твоему, величие и достоинство России могут совместиться с позорным отступлением?
– Ваше величество, – ответил Барклай, – отступление только тогда может быть позорным, когда оно является следствием трусости или малодушия. Но в воинском деле надлежит считаться только с конечным результатом. И если стратег видит, что осторожное отступление ведет к победе, а отважное наступление – к поражению, то…
Государь взволнованно прошелся несколько раз по комнате. Он сознавал, что Барклай прав и что до сих пор на их совещаниях не выяснен важный вопрос о тактике отпора. Но с присущей ему нерешительностью он каждый раз уклонялся от принятия решительного образа действий. Иной раз ему казалось, что русской армии надлежит орлом перелететь через Неман и задать хорошую трепку французам, в другой – что следовало заманить неприятеля к Смоленску, чтобы, отрезав там его от заграницы и затем со вспомогательными отрядами окружить, смять, уничтожить. Но слова Барклая указывали на возможность правильного, регулярного отступления – такой тактики русская армия еще не знавала!
Но нельзя же было в такую трудную минуту взять и пренебречь словами опытного генерала? Сколько раз уже Барклай доказывал и в Финляндии, и в Крыму, что он умеет быть и безумно храбрым, и холодно осторожным. Нельзя же было махнуть рукой на его соображения, даже не выслушав их?
А, с другой стороны, раз сейчас выслушать его, то придется остановиться на чем-нибудь, может быть, уже с завтрашнего дня перейти к решительным действиям. Но как же решиться, раз от малейшей ошибки, от
