– Да как же не под силу? Ваше величество, да их, окаянных, сквозь строй прогнать, шпицрутенами до смерти задрать, ежели они от неприятеля отступят! Виданное ли дело, чтобы русский солдат да осмелился неприятеля на святую Русь пустить! Не дай Бог до такого позора дожить!
При последних словах в комнату вошел Барклай. Он остановился посреди кабинета и, слегка наклонив лысую голову с седыми клочьями на висках, с чуть заметной иронией смотрел на волновавшегося Аракчеева.
– Вот, Михаил Богданович, дождались! – обратился к нему государь. – Неприятель переходит через Неман!
– Что же, пусть идет на свою гибель! – ответил Барклай.
– Вот и я то же говорю! – обрадовался поддержке Аракчеев, – Конечно, на гибель!
– Простите, ваше сиятельство, – с еле заметной усмешкой ответил Барклай, – насколько я понимать могу, не одинаково мы эту гибель видим! Вы вот позор видите в том, что наш солдат перед Наполеоном отступит, а я иного способа победы, как этот позор, не вижу!
– Но какая же победа мыслима, если отступить без боя? Ведь это значит признаться в собственной слабости? – недовольно спросил государь.
– Ваше величество! Раз тактические соображения…
– Ах, да что ваши тактические соображения! – ~ перебил его, не вытерпев, Аракчеев. – Хоть Бонапарт узурпатор и злодей, а должно признаться, что он тактик и стратег великий. Ну и берите с него пример! Что ему обеспечивает победу? Быстрота и натиск! Неприятель только еще совещается, как быть и куда по тактическим соображениям передвинуть войска, а Бонапарт тут как тут, да и всю их тактику расстреливает! Вот и нам надлежит его же оружием его самого бить! Двинуть войска, смять, растоптать – и нет Бонапарта!
– Вот что, Алексей, – сказал государь, – у меня сегодня был курьер из Парижа, который привез мне точные сведения о количестве войск неприятеля. Сейчас на нас двигается стотысячный авангард, за спиной которого стоит четырехсоттысячный корпус, а в арьергарде еще двести тысяч. В случае же крайней надобности Наполеон может выдвинуть из Франции чуть не больше этого еще! Таким образом, если принять бой здесь, у границы, то мы должны будем выдерживать непрерывный натиск неприятеля, у которого за спиной будут и резервы, и непрерывный подвоз провианта. А мы не можем сосредоточить войска у переправы, так как Бонапарт всегда может обходным маршем отрезать нас и двинуться прямо на Петербург. Так вот ты и подумай – как это мы развернутой цепью отбросим неприятеля? Я не сомневаюсь ни в преданности, ни в храбрости войск, но надо же считаться с положением. Нет, о том, чтобы принять здесь бой, не может быть и речи. Вопрос в том, куда нам отодвинуться и где удобнее дать генеральное сражение. Ты говорил мне, Михаил Богданович, что у тебя в Уме Уже составился план защиты. Так скажи что ты считаешь нужным сделать на первых порах?
– Отступить, ваше величество!
– А дальше?
– И дальше отступить!
– Но до каких же пор?
– До Смоленска, до Москвы, до Казани – словом, отступать до тех пор, пока это будет нужно и полезно!
– Михаил Богданович! – даже вскрикнул государь, и его глаза загорелись презрительным гневом. – Опомнись! Кому ты это говоришь! Мне, Божьему помазаннику, императору всероссийскому, венценосцу, на которого Сам Бог возложил священную обязанность восстановить попранные права народов и их законных государей, ты предлагаешь бежать, словно подлому трусу, спасаясь от наглого врага, дерзнувшего вторгнуться в русские пределы! Я должен позволить ему огнем и мечом пройти по русской земле, вытоптать пажити и нивы, разорить дома крестьян и помещиков! Я должен отказаться от священной мести, должен презреть свой долг государя! Нет, я, должно быть, ослышался! Не русскому боевому генералу предлагать русскому царю такой план! Говори, объяснись!
Государь нервно теребил платок; Аракчеев был красен, и только его огненные глаза метали свирепые молнии.
– Бога ради, не гневайтесь, ваше величество! – спокойно ответил Барклай. – Выслушайте меня до конца, и тогда вы, ваше величество, сами согласитесь, поскольку мой план обоснован на действительной разумности и выгоде. Вы неоднократно говорили мне, что если дойдет дело до войны с Наполеоном, то вы, ваше величество, не можете удовольствоваться одним отражением врага, что в этом случае на долю русского царя и народа падет священный долг освободить Европу от тирана. Но что же произойдет, если мы дадим ему сражение? Я уже не говорю о поражении – оно возможно, оно вероятно, потому что, как вы, ваше величество, изволили сами заметить, мы не можем сконцентрировать наши силы из опасения обходных и внезапных маршей. Но даже в случае нашей победы Наполеон не будет уничтожен, он вновь соберется с силами, он засыплет нас в конце концов лавиной своих войск. Утомленная Россия даже в случае победы должна будет пойти на переговоры с тем, кого она считает насильником и узурпатором! Совсем другое получится, если русская армия будет последовательно и осторожно отступать вглубь, не принимая решительного сражения, и давая только частичный отпор неприятелю, постепенно изнуряя его и заманивая вглубь. В отступлении русские войска будут уничтожать мосты, воздвигать препятствия, устраивать засады, увозить с собой съестные припасы. У неприятеля не будет ни минуты покоя – чем дальше будет он подвигаться, тем более незнакомой местностью придется ему идти; ежечасно опасаясь атаки, ежеминутно тревожимый летучими отрядами, неприятель должен будет постоянно окапываться, возводить укрепления. Он будет рваться в бой с нами, а мы… мы будем отступать перед самым его носом! И, когда изнуренный, обессиленный, лишенный съестных и боевых припасов, полный уныния, неприятель заберется в самую глубь России, тогда наши свежие, бодрые войска окружат его и уничтожат! Ни один француз не выйдет из пределов России, а Бонапарт растает с такой же стремительностью, с какой создалось его эфемерное могущество! Победным маршем пройдут русские войска по всей Европе! И везде победоносный император Александр будет простирать народам оливковую ветвь мира. Это ли позор, это ли нарушение долга государя и венценосца?
Барклай замолчал; государь глубоко задумался.
– Да, – сказал он наконец, – может быть, ты и прав. Но… как это тяжело, как прискорбно ждать, выискивать момент, подстерегать! Тактика… я согласен, может быть, тактика оправдывает все это. Но насколько славнее было бы сразу проучить дерзкого. Но что же делать? А вот Европа что скажет?
– Государь! – решительно ответил Барклай. – Если вопрос идет о том, как больнее проучить дерзкого, то разрешите заметить, что нападение тем больнее, чем выше вознесен падающий. И чем более опьянится
