На чердаке царила тишина, и было в ней что-то застывше-жуткое, как в окаменелой тишине склепа.
Гарри охватило странное ощущение, что он постепенно превращается в манекен, плоть его заменяется гипсом, кости — стальными штырями, мускулы и сухожилия — пучками проволоки. Сделав над собой усилие, он медленно обвел взглядом неподвижных обитателей чердака.
Намалеванные глаза. Бледные груди с вечно торчащими сосками, округлые бедра, аккуратные попки, изящным изгибом уходящие в темноту. Туловища без единой волосинки. У мужчин и женщин. Головы лысые или в спутанных париках, покрытых толстым слоем пыли. Нарисованные губы. Собранные бантиком, словно для поцелуя, или игриво надутые, или слегка приоткрытые, словно пораженные неожиданной страстью любовника; одни, изогнутые в застенчивой, иные в надменной улыбке, третьи добродушно посмеивающиеся; тускло отсвечивающие зубы.
А вот задумчивая улыбка. А дальше радостный и безудержный смех. Стоп, что-то тут не так. Тусклый отсвет зубов. Нарисованные зубы не могут блестеть. Их не смачивает слюна. Который из них? Вот он! Вот он, в закутке, за четырьмя настоящими манекенами. Коварный мим. Торчит между лысым и покрытым париком манекенами, почти слившись с темнотой, но с блестящими на фоне ее влажными глазами, в каких-нибудь шести футах, почти рядом, лицом к лицу, рот все шире растворяется в улыбке, мрачной, как разверстая рана, безвольный подбородок, лунообразное лицо; и неслышно звучит в ушах еще одно название песни: 'Голубая Луна' — и все это осознается в какое-то мгновение, и уже вскидывается револьвер, и палец с силой нажимает на спусковой крючок.
Маньяк открыл огонь из своего браунинга на какую-то долю секунды раньше Гарри, и чердак наполнился грохотом выстрелов, тысячекратно помноженных эхом. Казалось, вспышка первого выстрела мигнула у самой груди Гарри — о Господи! — и он стал всаживать пулю за пулей в затаившегося маньяка с такой невероятной скоростью, что сам себе удивлялся, как будто было время удивляться, и при каждом выстреле револьвер так сильно дергался, словно хотел вырваться из намертво вцепившейся в рукоятку руки.
Что-то резко и сильно ударило его в живот, и он понял, что ранен, хотя боли никакой не почувствовал, только ощущение чего-то острого, вонзающегося в тело, от чего весь в мгновение ока покрылся испариной. И, хотя боли все еще не было, он уже опрокидывался, навзничь, и сверху на него валились манекены, прижимая его к стене прохода. Поставленные друг на друга манекенов и, погребенный под ними, задыхаясь, хотел позвать на помощь, но вместо крика получилось что-то хриплое и почти неслышное. И все другие запахи перекрыл тяжкий, металлический запах крови.
Кто-то включил на чердаке свет, длинную цепочку небольших электрических лампочек, висевших прямо под острием крыши, и Гарри успел заметить, что частью придавившего его к полу груза был маньяк. Лунообразное лицо выглядывало сверху, сквозь переплетения гипсовых рук иголов манекенов, и взгляд его был таким же ничегоневидящим, как и у них. Но не было больше на лице улыбки. А губы окрасились кровью.
И, хотя подспудно Гарри знал, что в действительности свет никто не выключал, ему казалось, что лампочки были подключены к реостату, периодически уменьшавшему силу их света. Он снова попытался было позвать на помощь, но опять прохрипел что-то невнятное. С лунообразного лица взгляд его переместился на угасающие лампочки под потолком. Последнее, что он увидел, была балка со свисавшими снее клочьями паутины. И клочья эти напоминали флаги давно ушедших с лица земли народов. Затем он правалился в темноту, такую же глубокую, как сон мертвеца.
7
Словно бесшумные армады боевых машин, медленно наползали с северо-запада зловещие тучи, гонимые высотными ветрами. И, хотя внизу, на земле, день все еще оставался тихим и теплым, голубое небо постепенно затягивалось этими грозными предвестниками бури.
Джанет Марко припарковала свой изрядно потрепанный 'додж' в самом конце узкой улочки. Вместе с пятилетним сынишкой Дэнни и недавно прибившейся к ним бездомной собакой она медленно шла вдоль ряда выставленных на эту узкую улочку контейнеров для мусора и пищевых отбросов, извлекая средства для существования из того, что другим уже никогда не понадобится.
Одной стороной улочка упиралась в глубокую, но неширокую лощину, сплошь заросшую огромными эвкалиптовыми деревьями и густым, засохшим на корню кустарником; другая сторона была обозначена рядами домов с гаражами на две, а то и три машины, отгороженных от улицы коваными железными или деревянными воротами. За некоторыми из них взгляду Джанет открывались маленькие задние дворики и мощенные булыжником подворья, укрытые в тени пальм, магнолий, фикусов и австралийских древесных папоротников, прижившихся здесь благодаря близости океана. Все дома поверх крыш других домов, расположенных на нижних ярусах холмов Лагуны, выходили окнами на океан и были высотой три этажа — уходящие отвесно вверх каменные пирамид со стенами, украшенными лепниной, или тщательно оштукатуренными, или обшитыми кедровым, повидавшим виды, гонтом, что придавало обошедшемуся в копеечку недвижимому имуществу максимально роскошныи вид.
Хотя район был и зажиточным, плата за долгое копание в его мусорных отбросах мало чем отличалась от других менее богатых раионов: консервные банки, которые можно было за гроши сдать в пункты переработки вторсырья, и бутылки, принимавшиеся в обмен на деньги. Но иногда попадались и сокровища: мешки с вышедшей из моды и почти не ношенной одеждой, сломанные электробытовые приборы, за которые в комиссионных магазинах можно было получить несколько долларов, если поломки были не очень серьезные, бросовые украшения, потрепанные книги или старые патефонные пластинки, которые можно было выгодно продать в магазины, специализирующиеся на продаже товаров всякого рода коллекционерам.
В руках у Дэнни был пластиковый пакет для мусора, куда Джанет складывала найденные консервные банки. В пакет, который держала она сама, шли бутылки.
По мере того как под быстро темнеющим небом они все дальше продвигались вверх по улочке, Джанет то и дело, оглядывалась назад, туда, где оставила свой 'додж'. Она очень боялась за машину, никогда не отходя от нее дальше, чем на два квартала, стараясь ни на секунду не упускать ее из виду. Машина служила им не только средством передвижения; это было их убежище от жаркого солнца и холодного дождя, в ней же хранились и все их немудреные пожитки. Короче, машина была их домом.
Она жила в вечном страхе, что машина может сломаться и поломка окажется столь серьезной, что она не в состоянии будет ее сама починить или у нее не хватит средств оплатить такой ремонт, что в принципе было одно и то же. Но больше всего Джанет боялась, что машину угонят, так как, потеряй она машину, потеряет и крышу над головой, и надежное пристанище.
Джанет понимала, что на такую развалину мало кто позарится. На это может решиться только человек, находящийся в еще более тяжком положении, чем она, хотя трудно было представить себе более отчаянное, чем у нее, положение.
Из огромного коричневого пластикового мусорного ящика она выудила с полдюжины жестяных консервных банок, которые кто-то уже предварительно сплющил, готовя, видимо к сдаче в пункт сбора вторсырья, положила их Дэнни в пакет.
Мальчик только молча и сосредоточенно наблюдал за ее действиями. Он вообще был молчаливым ребенком. Отец запугал его до такой степени, что он сделался нем как рыба, и в течение года с того момента, как Джанет убрала из их с Дэнни жизни своего мужа-деспота, он только слегка оттаял, сделавшись чуть менее замкнутым.
Джанет снова оглянулась на машину. Стоит на месте.
Тень от наползавших сверху туч накрыла улочку, принеся с собой соленый ветер с океана. Издалека донесся приглушенный раскат грома.
Она быстро пошла к следующему ящику, и Дэнни покорно последовал за ней.
Собака, которой Дэнни дал кличку Вуфер, обнюхала мусорные контейнеры, затем, подбежав к ближайшим воротам, просунула морду между железными прутьями, не прекращая при этом усиленно вилять
