Штаубмейера, на покер к Баку. Они явились весьма охотно. В доме Бака они застали самого хозяина, Дормэса, Мунго Киттерика и Дока Итчитта – последний был абсолютно невинным участником обмана.
Играли в гостиной Бака. В какой-то момент Бак во всеуслышание объявил, что желающие пива вместо виски найдут его на льду в подвале, а желающие вымыть руки могут пойти в ванную на верхнем этаже. Шэд поспешно пошел за пивом. Док Итчитт еще поспешнее отправился мыть руки. Оба отсутствовали гораздо дольше чем бы надо.
Когда гости разошлись и Бак с Дормэсом остались одни, Бака охватил неудержимый порыв веселости.
– Чего мне стоило сохранять постную физиономию, когда я слышал, как миляга Шэд открывает ящик за ящиком и добросовестнейшим образом шарит по всему подвалу в поисках листовок! Ну что, капитан Джессэп, теперь, я думаю, они уверились, что здесь не скрывается я гнездо предателей! Господи, ну не олух ли Шэд!
Это было тридцатого июня, часа в три утра.
Дормэс весь день и весь вечер сочинял крамолу; готовые листки он прятал в печку в своем кабинете, накрыв их газетой, чтобы в случае обыска сразу все поджечь, – прием, о котором он узнал из антифашистской книги Карла Биллингера «Родина».
Дормэс писал об убийствах, совершенных по приказу уполномоченного Эффингэма Суона.
Первого и второго июля во время прогулки по городу ему попался навстречу тот самый тяжеловес- коммивояжер, который уже раньше приставал к нему в вестибюле отеля «Уэссекс» и который теперь стал настойчиво приглашать его выпить. Дормэс уклонился, но вскоре заметил, что за ним следит незнакомый молодой человек в ярко-оранжевой рубашке и серых спортивных брюках, которого во время июньского парада он видел в форме ММ, Третьего июля, вконец перепугавшись, Дормэс поехал к Трумену Уэббу, проколесив лишний час, чтобы замести следы. Он сказал Трумену: ничего не печатать и ждать указаний.
Когда Дормэс вернулся домой, Сисси с беззаботным видом сообщила ему, что Шэд настойчиво звал ее завтра, четвертого июля, на пикник ММ и что она – черт с ней, с информацией! – наотрез отказалась. Она боится его, особенно в обществе его головорезов-приятелей.
В ночь на четвертое июля Дормэс забывался сном только на короткие, мучительные мгновения. Им овладела беспричинная уверенность, что за ним сейчас придут. Ночь была облачная, грозовая, тревожная. Сверчки наводили жуть своим зловещим ритмом. Сердце Дормэса колотилось им в унисон. Он хотел бежать, но как, и куда, и как оставить семью под такой угрозой? Он первый раз за многие годы он пожалел, что не спит рядом с невозмутимой Эммой, подле ее теплого округлого тела. Он посмеялся сам над собой. Что может сделать Эмма, как она защитит его от минитменов? Только заплачет! И что тогда? И вот он, всегда плотно притворявший дверь своей спальни, чтобы ни звук не нарушал его священного уединения, выскочил из кровати и открыл дверь, чтобы слышать ровное дыхание Эммы, порывистые движения Мэри во сне и посапывание Сисси.
На заре его разбудили хлопушки. Он услышал за окном топот. Он замер в судорожном напряжении. В следующий раз он проснулся уже в половине восьмого и был слегка раздосадован тем, что ничего не случилось
Минитмены мобилизовали все свои блестящие каски и всех годных под седло лошадей в округе – некоторых для этого пришлось выпрягать из плуга, – чтобы должным образом отметить праздник «Новой Свободы» в утро четвертого июля. Американский легион не участвовал в пышном параде. Эта организация была запрещена, многие руководители Американского легиона были расстреляны. Другие, благоразумные, заняли должности в организации ММ.
За войсками, построенными в каре, смиренно жались местные жители, а семья Джессэпа с независимым видом держалась в сторонке. С приветствием выступил экс-губернатор Айшэм Хэббард, добрый, старый петух, умевший говорить «ку-ка-ре-ку» с большим чувством, нежели любой другой властелин птичьего двора со времен Эзопа. Он объявил, что у Шефа наблюдаются разительные черты сходства с Вашингтоном, Джефферсоном и Уильямом Мак-Кинли, а также с Наполеоном в его самую лучшую пору.
Затрубили трубы, минитмены браво зашагали в неизвестном направлении, и Дормэс вернулся домой, чувствуя, что смех пошел ему на пользу. После обеда он по случаю дождя предложил Эмме, Мэри и Сисси сыграть партию в бридж, с миссис Кэнди в качестве добровольного арбитра.
Но гроза в горах не давала ему покоя. Каждый раз, когда ему доставалось быть болваном, он подходил к окну. Дождь перестал, на короткий обманчивый миг выглянуло солнце, мокрая трава казалась ненастоящей, с рваными, словно подол обтрепанной юбки, неслись над долиной, постепенно скрывая от глаз громаду горы Фэйтфул; солнце померкло, как при катаклизме; и сразу весь мир погрузился в зловещую тьму.
– Что это? Совсем темно стало! Сисси, зажги свет – сказала Эмма.
С шумом полил дождь, и Дормэсу, смотревшему в показалось, что он смыл все знакомые очертания мира В этом потопе он различил огни огромного автомобиля, из-под колес которого вылетали целые фонтаны «Интересно, что это за марка? – подумал Дормэс. – Должно быть, шестнадцатицилиндровый «кадиллак». Машина свернула к нему во двор, едва не сшибла столб у ворот и со скрежетом остановилась у крыльца. Из нее выскочили пять минитменов в черных непромокаемых плащах. Не успел он додумать мелькнувшую у него мысль, что народ как будто все незнакомый, как они уже были в комнате. Начальник минитменов (его Дормэс, во всяком случае, видел впервые) подошел к Дормэсу, окинул его пренебрежительным взглядом и ударил в лицо.
Не считая легкого укола штыком во время прежнего ареста, случайных приступов зубной или головной боли, а также ноющего пальца, на котором ему случалось повредить ноготь, Дормэс за последние тридцать лет не знал настоящих физических страданий. Это было так же невероятно, как и ужасно: эта мучительная боль в глазах, и в носу, и в разбитых губах. Он стоял, согнувшись, с трудом переводя дыхание, а офицер снова ударил его в лицо и небрежно заметил:
– Вы арестованы.
Мэри бросилась на офицера и начала колотить его фарфоровой пепельницей. Двое минитменов оттащили ее, швырнули на кушетку, и один из них продолжал ее держать. Двое других стояли над оцепеневшей Эммой и замершей, как перед броском, Сисси.
У Дормэса внезапно началась рвота, и он рухнул на пол, словно был мертвецки пьян.
Он видел, как минитмены стаскивали книги с полок и швыряли их на пол, так что трещали переплеты, как они прикладами револьверов разбивали вазы, абажуры и маленькие столики. Один из них выстрелам автоматического револьвера выбивал в белой панели камином буквы ММ.
Офицер сказал только: «Осторожно, Джим», – и поцеловал бившуюся в истерике Сисси.
Дормэс сделал попытку подняться. Минитмен ударил его сапогом по локтю. Боль была невыносимая, и Дормэса всего скрутило. Он слышал, как они поднимаются по лестнице, и вспомнил, что рукопись его статьи об убийствах, совершенных по распоряжению областного уполномоченного Суона, спрятана в печке в его кабинете.
Из спален на втором этаже было слышно, как ломают мебель, – казалось, там хозяйничает десяток сошедших с ума дровосеков.
Несмотря на боль, Дормэс попытался подняться: надо сжечь бумаги в печке, прежде чем их найдут. Он с трудом поднял голову: что с женщинами? Ему удалось разглядеть Мэри, привязанную к кушетке (когда это случилось?). Но глаза застилал туман, мысли путались, и он не мог ничего ясно разобрать. Он спотыкался, то и дело падал, полз на четвереньках, но все же пробрался за ними в спальни и затем по лестнице в свой кабинет на третьем этаже.
Он увидел, как офицер кидает за окно его любимые книги и пачки писем, собранные за двадцать лет, как он шарит в печке, как радуется и торжествует, найдя исписанные листы бумаги: «Хорошенькую вещицу вы тут написали, Джессэп. Суон будет рад это почитать!»
– Я требую… послушайте… уполномоченный Ледью… районный уполномоченный Тэзброу… это мои друзья, – запинаясь, проговорил Дормэс.
– Мне о них ничего не известно. Я сам веду это дело, – засмеялся офицер и дал Дормэсу пощечину, не причинив ему особенно сильной боли, но усугубив в нем жгучее чувство стыда, в которое его повергло
