сознание собственной трусости, заставившей его апеллировать к Шэду и Фрэнсису. Он больше не открывал рта, не жаловался, не доставил им даже удовольствия бесполезными просьбами насчет женщин, когда его столкнули вниз по лестнице, – с последней площадки он слетел прямо вниз и ударился об пол больным плечом, – а затем швырнули в автомобиль.
Шофер, ожидавший за рулем, уже завел мотор. Автомобиль с воем тронулся, колеса то и дело заносило на мокрой мостовой. Но Дормэс, у которого от этого всегда подкатывало под ложечку, на этот раз ничего не замечал. Да и что бы он мог сделать, если бы и заметил?
Он сидел, зажатый между двумя конвойными, на заднем сиденье, и то, что он не мог заставить шофера ехать медленнее, казалось ему частицей его бессилия перед властью диктатора – бессилия человека, который всегда был уверен, что его личное достоинство и социальное положение ставят его выше законов, судей и полицейских, выше всех неприятностей, которые являются уделом обыкновенного рабочего.
Его выгрузили, как упрямого мула, у входа в тюрьму во дворе суда. Он решил, когда его приведут к Шэду, так отчитать негодяя, что тот вовек не забудет. Но Дормэса не повели в суд. Кто-то пинком толкнул его к большому черному грузовику, стоявшему у входа, буквально пинком в зад, но, измученный тоской и болью, он все же подумал: «Что хуже: физическая боль от такого пинка или духовное унижение от того, что тебя превращают в раба? К черту! Не надо софистики! Хуже всего, конечно, боль в заду!»
Подгоняемый ударами, он поднялся по стремянке в грузовик. Из темной глубины раздался стон:
– Господи, неужели и вас тоже, Дормэс?! Это был голос Бака Титуса; вместе с ним в грузовике были Трумен Уэбб и Дэн Уилгэс. Дэн был в наручниках, так как оказал сильное сопротивление.
Все четверо были слишком измучены, чтобы разговаривать. Грузовик швыряло из стороны в сторону, и их бросало друг на друга. Дормэс сказал только с искренней болью:
Вы не представляете, как я жалею, что втянул вас в это! – А затем солгал в ответ на мучительный стон Бака «А что эти скоты, не обидели женщин?»
Они ехали примерно три часа. Дормэс был почти в сознательном состоянии, и, невзирая на мучительную боль в спине при каждом толчке, невзирая на то, что на лице у него болел каждый нерв, он все время засыпал, просыпался от собственных стонов и снова засыпал.
Грузовик остановился. Дверцы открылись, и они увидели множество огней, освещавших белые кирпич здания. Дормэс смутно понял, что они находятся территории бывшего Дортмутского колледжа, теперешнего штаба корповского районного уполномоченное Уполномоченный – ведь это старый знакомый Фрэнсис Тэзброу! Он сейчас будет освобожден! Он будут свободны, все четверо.
Отчаяние, вызванное унижениями, исчезло. Он освободился от гнетущего страха, как потерпевший кораблекрушение при виде приближающейся спасательной лодки.
Но ему не пришлось увидеть Тэзброу. Минитмены молча, если не считать чисто машинальной брани, отвели его через коридор в камеру, бывшую раньше частью классной комнаты, и оставили его, угостив на прощание затрещиной. Он опустился на деревянную койку с соломенной подушкой и тотчас же заснул. Обычно наблюдательный, он был слишком потрясен, чтобы заметить, какова его камера; он запомнил только, что она показалась ему наполненной серными испарениями.
Когда он пришел в себя, лицо его совершенно одеревенело. Одежда была разорвана и отвратительно пахла блевотиной. Это было так унизительно, словно он совершил что-то постыдное.
Дверь рывком открылась, и ему сунули грязную чашку слабого кофе и сухую корку хлеба, чуть смазанного маргарином, а когда он с отвращением отказался от еды, двое конвойных вывели его в коридор, как раз когда он хотел воспользоваться уборной. Даже про это он тут же забыл, охваченный страхом. Один из конвойных схватил его за аккуратно подстриженную бородку; он дергал ее и весело смеялся. «Мне давно хотелось посмотреть, снимается эта козлиная бородка или нет!» – ржал он. Пока он так издевался над Дормэсом, второй конвойный ударил Дормэса в ухо и заорал:
– Ну-ну, козел! Ждешь, чтобы тебя подоили? За что попал, говори? Похож вроде на еврейчика портного…
– Кто он? – засмеялся другой. – Нет! Это какой-то газетчик… расстрел ему обеспечен… измена… Только сначала они его хорошенько измордуют за то, что он был таким болваном-редактором.
– Что, он редактор? Скажи, пожалуйста! Послушайте, ребята, что мне пришло в голову! Эй, где вы! – Четверо или пятеро полуодетых минитменов выглянули из какой-то двери. – Вот этот тип – писака! Сейчас он нам покажет, как он пишет! Глядите!
Он побежал по коридору к двери с надписью «мужская», вернулся оттуда с листком бумаги, использованным по назначению, бросил его перед Дормэсом и заорал:
– А ну, хозяин! Покажи нам, как ты пишешь свои штучки! Напиши-ка нам что-нибудь… своим носом!
У него были руки, как клещи. Он нагнул Дормэса, прижал его носом к грязной бумаге и держал так, к великому удовольствию и забаве его товарищей. Прервал эти занятия офицер, снисходительно скомандовавший:
– А ну, ребята, бросьте эти штуки и отведите его в общую!.. Его сегодня судят.
Дормэса отвели в грязную комнату, где ожидало уже шесть человек, среди них Бак Титус. Над одним глазом у него была грязная повязка; она прилегала неплотно, и было видно, что лоб рассечен до кости. Бак нашел в себе силы приветливо ему кивнуть. Дормэс тщетно старался сдержать рыдания.
Он стоял целый час, вытянувшись во фронт, под надзором вооруженного арапником часового с физиономией убийцы; часовой дважды хлестнул Дормэса этим арапником, когда у того невольно обвисали руки.
Бака повели к следователю первым. Дверь за ним захлопнулась, а затем Дормэс услышал ужасный вопль, как будто Бака ранили насмерть. Вопль замер, он перешел в сдавленный хрип. Когда Бака вывели, лицо у него было грязное и серое, как его повязка, по которой теперь расползалось пятно крови. Человек, стоявший у двери, ткнул пальцем в Дормэса и проворчал:
– Следующий!
Теперь он увидит наконец Тэзброу! Но в маленькой комнате, куда его ввели (Дормэс сразу даже растерялся: он почему-то рассчитывал увидеть большой судебный зал), был только арестовавший его вчера офицер; он сидел за столом и просматривал какие-то бумаги, а с обеих сторон около него неподвижно стояли минитмены, держа руку на кобуре револьвера.
Офицер заставил его подождать, а потом резко выпалил:
– Имя?
– Вы его знаете!
Конвойные, стоявшие около Дормэса, ударили его с обеих сторон.
– Имя?
– Дормэс Джессэп.
– Вы коммунист?
– Нет, я не коммунист!
– Двадцать пять ударов… и касторка.
Не верившего своим ушам, ничего не понимавшего Дормэса потащили через комнату в находившуюся за ней камеру. Длинная деревянная скамья вся почернела от запекшейся крови, вся провоняла засохшей кровью. Конвойные схватили Дормэса, грубо закинули ему голову, разжали челюсти и влили в него целую бутыль касторки. Они сорвали с него одежду и швырнули ее на липкий пол. Потом бросили его лицом вниз на скамью и стали бить стальным удилищем. Каждый удар врезался ему в тело, а они били медленно, со вкусом, стараясь не дать ему слишком рано потерять сознание. Но он был уже без сознания, когда, к великому удовольствию стражи, подействовала касторка. Он очнулся уже в своей камере на полу, на куске грязной мешковины.
В течение ночи его два раза будили, чтобы спросить:
– Ну что, ты коммунист? Сознайся лучше! Мы из тебя душу вышибем, если не сознаешься!
Никогда в жизни он не испытывал такой слабости, но он никогда не испытывал и такого гнева; гнев был слишком велик, чтобы он мог подтвердить что-либо, даже для спасения собственной жизни. Он только огрызался: «Нет!» Но после третьего избиения он, задыхаясь от злости, подумал, что, пожалуй, это «нет» уже не соответствует действительности. После каждого допроса его били кулаками, но стальным прутом больше не хлестали – запретил местный медик.
Это был молодой врач, с виду спортсмен, в коротких, широких брюках. Он, зевая, поглядел на конвойных
