в пропахшем кровью погребе и равнодушно проговорил:
– Прутом бить не стоит, а то он отдаст концы. Дормэс оторвал голову от скамьи и прохрипел:
– Вы считаете себя врачом и якшаетесь с этими убийцами?!
– Молчать, ты, тварь! Такого мерзавца, как ты, надо бить смертным боем… да так с тобой и сделают, я только думаю, что ребятам лучше поберечь тебя до суда!
Доктор продемонстрировал свое ученое рвение тем, что страшно больно вывернул ухо Дормэса, одобрительно хихикнул: «За дело, ребята!» – и вразвалку пошел к выходу, демонстративно напевая.
Три вечера подряд его допрашивали и били – один раз глубокой ночью, и стража жаловалась на бесчеловечное обращение офицеров, заставлявших их работать так поздно. Они развлекались тем, что били ремнем от сбруи, на котором была пряжка.
Дормэс чуть не сдался, когда допрашивавший его офицер заявил, что Бак Титус сознался в противозаконной пропаганде, и привел при этом столько подробностей об иx работе, что Дормэс готов был ему поверить. Но он не стал слушать. Он говорил себе: «Нет, нет! Бак скорее умрет, чем сознается в чем- нибудь. Это все Арас Дили вынюхал».
Офицер ворковал:
– Будьте разумны, последуйте примеру вашего друга Титуса и скажите нам, кто еще был в заговоре, кроме него, вас, Дэна Уилгэса и Уэбба. Тогда мы вас отпустим. Мы сами все прекрасно знаем… о, мы знаем все подробности… но мы хотим убедиться, пришли ли вы наконец в себя, обратились ли в истинную веру, мой маленький друг. Итак, кто еще был замешан? Назовите толькс имена. Мы вас сразу отпустим, или вам хочется еще раз отведать касторки и плетей?
Дормэс не ответил.
– Десять ударов, – сказал офицер.
Дормэса каждый день выгоняли на получасовую прогулку – потому, может быть, что он предпочитал бы лежать на своей жесткой койке, стараясь по возмосности не двигаться, чтобы успокоилось его бешено колотившееся сердце. С полсотни заключенных прогуливались во дворе, бессмысленно шагая по кругу. Он проходил мимо Бака Титуса. Поздороваться с ним – значило бы напроситься на удар от стражи. Они приветствовали друг друга быстрым движением век, и, глядя в его ясные глаза спаниеля, Дормэс знал, что Бак никого не выдал.
Один раз он видел Дэна Уилгэса, но Дэн не гулял, как другие; его вывели под стражей из карцера-с разбитым носом, с оторванным ухом, он был похож на человека, отделанного боксером. Он казался наполовину парализованным. Дормэс пытался расспросить про Дэна одного из часовых в его коридоре. Часовой этот, парень с красивым и чистым лицом, известный в своей деревне как первый щеголь и нежный сын, рассмеялся:
– Ах, твой дружок Уилгэс? Болван думает, что он сильнее наших ребят. Говорят, он все кидается на них с кулаками. Это ему даром не пройдет, не сомневайся!
В эту ночь Дормэсу показалось – он не был уверен, но ему казалось, – что он слышал вопли Дэна. На следующее утро ему сообщили, что Дэн – Дэн, который всегда так негодовал, когда ему приходилось набирать сообщение о чьем-нибудь самоубийстве, – повесился у себя в камере.
В один прекрасный день Дормэса неожиданно для него привели в комнату – на этот раз довольно большую, – где его должны были судить.
Но судьей был не районный уполномоченный Фрэнсис Тэзброу и не какой-нибудь военный судья, а радетель о народном благе, сам великий Эффингэм Суон, новый областной уполномоченный.
Когда Дормэса подвели к судейскому столу, Суон просматривал статью, написанную о нем Дормэсом. Он заговорил – нет, этот грубый, усталый человек не был уже тем веселым, светским собеседником, который когда-то играл с Дормэсом, словно мальчик, обрывающий крылышки у мух.
– Джессэп, признаете ли вы себя виновным в попытках ниспровержения существующего строя?
– Что…Дормэс беспомощно оглянулся в поисках адвоката.
– Уполномоченный Тэзброу! – позвал Суон.
Наконец Дормэс увидел товарища своих детских игр.
Тэзброу ни в коей мере не старался избегать взгляда Дормэса. Произнося свою речь, он смотрел на него очень прямо и очень приветливо.
– Ваше превосходительство, мне очень тяжело разоблачать этого человека, Джессэпа, которого я знал всю жизнь и которому я пытался помочь, но он всегда был пустым малым, он был общим посмешищем в Форте Бьюла, потому что вечно корчил из себя великого политического деятеля!.. Когда Шефа выбрали президентом, он был очень недоволен, так как не получил никакого политического поста, и старался посеять недовольство, где только мог… я сам слышал, как он агитировал.
– Довольно! Благодарю вас. Окружной уполномоченный Ледью, скажите, правда это или нет, что этот вот арестованный, Джессэп, пытался убедить вас примкнуть к заговору против моей особы?
Шэд пробормотал, не глядя на Дормэса:
– Да, это правда.
Суон заговорил скрипучим голосом:
– Джентльмены, я полагаю, что этих показаний плюс собственная статья подсудимого, которая имеется здесь перед нами, вполне достаточно для установления его вины. Подсудимый, если бы не ваш возраст и не ваша дурацкая старческая слабость, я приговорил бы вас к ста ударам плетью, как я приговорил всех других коммунистов, угрожающих корпоративному государству. Но, принимая во внимание ваш возраст, я приговариваю вас к содержанию в концентрационном лагере на срок, который может быть продлен по решению суда, но не меньше семнадцати лет. – Дормэс быстро прикинул. Ему теперь шестьдесят два года. Ему будет тогда семьдесят девять. Он больше не увидит свободы. – Кроме того-на основании предоставленного мне, как областному уполномоченному, права издавать чрезвычайные постановления, – я приговариваю вас также и к расстрелу, но пока откладываю приведение этого приговора в исполнение… до тех пока вы не будете пойманы при попытке к бегству! Я надеюсь, Джессэп, что в тюрьме у вас будет больше чем достаточно времени, чтобы вспоминать о том, с каким умом и блеском вы написали эту восхитительную статью обо мне! И о том, что в любое холодное утро вас могут вывести на дождь и расстрелять.
В заключение он, между прочим, сказал страже:
– И двадцать ударов плетью.
Спустя две минуты они влили в него касторовое масло; он пытался вцепиться зубами в грязное дерево скамьи пыток; он слышал визг стального удилища, когда часовой, забавляясь, пробовал его в воздухе, прежде чем опустить на сплошь израненную спину Дормэса.
XXXI
Когда открытый тюремный фургон приблизился к трианонскому концентрационному лагерю, последние вечерние лучи еще ласкали поросшую березами, кленами и тополями гору Фэйтфул. Но сумерки быстро ползли вверх по склону горы, и долина тонула в холодном мраке. Измученный Дормэс равнодушно и устало поник.
Строгие корпуса трианонской школы для девочек в девяти милях к северу от Форта Бьюла, ныне превращенные в концентрационный лагерь, пострадали гораздо больше, чем дортмутский колледж, где многие здания были отведены для личного пользования корпо и их приятельниц, в большинстве высокомерных выскочек. Казалось, что над школой пронеслось наводнение. Мраморные лестницы исчезли. (Одна из них украшала теперь резиденцию жены начальника лагеря, миссис Каулик, жирной, увешанной драгоценностями женщины, злобной и религиозной, считавшей всех противников Шефа коммунистами, которых надо расстреливать на месте.) Окна были выбиты. На стенах красовались надписи мелом: «Да здравствует Шеф!» – вперемежку с другими надписями – менее невинного свойства, которые были стерты, но не очень тщательно. Газоны и клумбы с мальвами сплошь заросли сорной травой.
Здания были расположены по трем сторонам четыхугольника; четвертая сторона и промежутки между
