ясно, что фон Зигель, чтобы спасти себя, должен на кого-то свалить вину за случившееся. Конечно, он, Свитальский, как начальник местной полиции, для этой цели фигура самая подходящая: русский по национальности, да еще и за порядок в данном районе отвечающий.
А что в оправдание скажешь? Как ни выворачивайся, а советский танк прозевали!
Но кому ни за что умирать хочется? Кроме того, нормальный человек, оказавшись даже вроде бы в безвыходном положении, до последней минуты жизни должен искать что-то, способное если не спасти, то хотя бы облегчить его участь. А Свитальского жизнь в такие переплеты брала, в такие… И он научился не сдаваться, всегда, как бы трудно ни было, пытался выкрутиться. Вот и теперь, как ему казалось, он нашел ход, который еще оставлял ему надежду. Слабенькую надежду. Но чем черт не шутит?
Действительно, а почему бы во всем случившемся не обвинить Гориводу? Как известно, покойника пыткам не подвергнешь, второй раз смерти не предашь.
— Что же вы молчите, господин начальник полиции? Надеетесь отмолчаться? — продолжал сгущать грозовую обстановку фон Зигель.
— Осмелюсь доложить…
— Слышите, господа? Он все же осмеливается!
Фон Зигель иронизирует, но Свитальский улавливает в его глазах мгновенный проблеск интереса и спешит использовать момент:
— Осмелюсь доложить, господин гауптман, что вины своей не отрицаю.
Сказал это, щелкнул каблуками и склонил голову, словно подставил шею под заслуженный удар. Удара, разумеется, не последовало. И тогда он выпрямился, продолжил с большой скорбью в голосе:
— Осмелюсь доложить, господин гауптман, как установлено следствием, известный вам лесничий Горивода являлся большевистским агентом. Прикидывался сторонником нового порядка, а сам Москве служил.
В кабинете, где было тесно от вызванных, вдруг зазвенела тишина: словно все и враз дышать перестали.
Фон Зигель, которому казалось, что он предусмотрел любую, самую невозможную уловку Свитальского, растерялся на какие-то считанные секунды, настолько растерялся, что позабыл хмуриться и сурово, беспощадно глядеть на начальника своей полиции. И тот, уловив это и осмелев, продолжал уже более уверенно, хотя и торопливо:
— Как установлено следствием, названный Горивода, большевиками был специально оставлен здесь для организации саботажа и диверсий. И танк, как нам удалось выяснить, был им запрятан для того, чтобы этим летом внезапно ударить по нашим тылам. Был названный Горивода не одинок. С ним в сговоре пребывал Аркадий Мухортов, который по приказу Гориводы жил в Слепышах и лично вами был назначен старостой деревни и даже к награде представлен.
Здесь Свитальский выдержал паузу, достаточную для того, чтобы фон Зигель и все прочие осознали и запомнили главное: не только его, Свитальского, но и самого господина коменданта ловко обманул подлец Горивода — большевистский агент. Да еще как обманул!
Действительно, все запомнили это. На всякий случай. А Золотарь, кроме того, только сейчас понял, почему еще вчера без всякой вины были схвачены двое полицейских и брошены в застенок.
— Другие двое — Никифор Мышкин и Михайло Долбоносов — нами взяты и во всем сознались, — закончил Свитальский вовсе уверенно, поняв, что фон Зигель, похоже, надежно заглотил приманку; да и как было не сцапать ее, если она и ему указывала путь, может быть, даже не только к спасению, но и к славе? Ведь что ни говорите, а теперь он может рапортовать своему начальству о том, что, проявив бдительность, находчивость и упорство, обнаружил и обезвредил — под корень свел на нет! — группу агентов Москвы! Прекрасно замаскировавшуюся группу!
Правда, фон Зигель уже понял, какую выгоду он может попытаться извлечь из выдумки Свитальского (а в том, что все это ложь от начала до конца, он не сомневался ни минуты), и взглянул на него несколько добрее, можно сказать, — почти ласково.
Однако, чтобы скрыть свои истинные чувства, чтобы обезопасить себя и проверить, все ли предусмотрел Свитальский, выдвигая свою версию, он спросил:
— Горивода? Мухортов? Позвольте, разве не вы докладывали мне, что они искренне преданы нам и убиты врагами Великой Германии?
Ничего подобного Свитальский не докладывал, но, чтобы окончательно войти в милость, предпочел притворно-смиренно склонить голову и даже вздохнуть.
— Осмелюсь доложить, как установлено следствием, тот и другой своими убиты. Изволите помнить или запамятовали за множеством дел, что Горивода в Слепыши к Мухортову хаживал? Теперь точно известна цель тех свиданий: чтобы насчет награбленного золота договориться.
Здесь Свитальский опять сделал паузу, в мертвой тишине прошел до двери кабинета и выскользнул за нее.
Вернулся — положил перед фон Зигелем узелок, который тяжело стукнул о доски стола. Положил и сразу же отошел на свое прежнее место, откуда и сказал:
— Вот оно, то золото. Изъято нами у арестованных. Прошу зафиксировать, что здесь ровно килограмм и сто сорок граммов. Так сказать, с радостью возвращаю Великой Германии то, что у нее пытались украсть.
Фон Зигель чуть приподнял узелок, мгновенно определил, что тут золота явно раза в два больше, чем прилюдно заявил Свитальский, и вовсе подобрел, но сказал строго:
— Сегодня вечером сам буду присутствовать при их допросе. — И кивнул, давая понять, что больше никого не задерживает.
Только в кабинете Свитальского, когда они остались одни, Золотарь осмелился промямлить:
— Рисково вы все это ведете… Вдруг…
— Что вдруг? — взъярился Свитальский. — Думаешь, те не сознаются в том, что я прикажу?
— И все же…
— Никаких все же! Убью, а в протоколе допроса будет записано то, что мне надобно! — отрезал Свитальский и так сверкнул глазами, что Золотарь понял: кого угодно под смерть подведет его начальник, чтобы от себя беду отвести. Ишь, и золото свое, что награбить успел за эти месяцы, торжественно вручил фон Зигелю. Для подмазки.
Казалось бы, все продумал, все сделал Свитальский, чтобы его ложь сошла за правду. Даже обвинение в измене не случайно взвалил именно на Никифора Мышкина и Михаила Долбоносова. Первого настало время немедленно убрать: строптив, нахален, и самая главная его вина — кое-что знает о золоте и прочем, что осело в тайнике его начальника. А Михайло Долбоносов… Этот глуп и наивен до невероятности; просто преступление, что подобные люди ходят по земле, видят небо.
Еще когда задумывал возвести напраслину на этих двоих, сразу решил убить Мышкина во время допросов, чтобы лишнего не наболтал. А один Долбоносов, как считал Свитальский, никакой опасности не представлял и в том случае, если им даже гестапо займется: по своему скудоумию такого нагородит, что всех окончательно запутает.
Казалось, все продумал, однако разговор с Золотарем насторожил, вселил в сердце тревогу. Поэтому, наскоро перекусив, поспешил в подвал, где содержались арестованные. Грохая сапогами, прошел в камеру допросов, по его приказу оборудованную с месяц назад. Нарочно здесь ее расположил: чтобы все арестованные сразу же узнавали, что их ждет, если осмелятся запираться.
— Не мог, что ли, кровь хотя бы со стен смыть? Ишь, чуть не до потолка забрызганы, — проворчал Свитальский, усевшись за стол.
— А чего ее смывать, если сейчас за Мишку возьмусь? — буркнул Генка, но за тряпкой потянулся.
И тут Свитальского осенило, он встал, несколько раз прошелся по камере и молодо, звонко приказал:
— Стоп, Генка!.. Ничего этого не убирай, даже наоборот: тащи-ка сюда все, чем при допросах разговариваем!
— Я больше кулаками и сапогами обхожусь, — самодовольно осклабился Генка.
