просто, чтобы не сдать врагу боевую машину и чуя скорую смерть, водитель нырнул с тракта в лес. И вел танк до тех пор, пока силы были… Разве сейчас точно угадаешь, что здесь прошлым летом случилось? — И добавил буднично, до обидного буднично: — Однако дух шибко тяжелый. Давай сперва захороним их, а потом и прикинем, что с танком сделать можно.
Похоронили танкистов на взгорке между трех молодых сосенок, стоявших несколько наособицу от других. Холмик сделали еле приметный. Его старательно обложили дерном с таким расчетом, чтобы он на могильный нисколько не походил.
Долго сидели рядом с могилой. Курили и молчали. Зачем тратить слова, если и так ясно, что у тебя с товарищем думы одни, если чувствуешь, если знаешь, что никакими словами невозможно излить свою душу?
Когда залезли в танк, Афоня сразу же метнулся к орудию. Сначала только гладил его, беззвучно шевеля губами, и вдруг, враз посуровев, начал тщательно осматривать замок, сначала осторожно, а потом все смелее и неистовее хвататься за разные ручки и рукоятки. К удивлению Виктора, орудие охотно подчинялось Афоне: и поворачивалось то вправо, то влево, и угрожающе поднималось к небу или смирнехонько никло к броне, будто хотело прижаться к ней.
— Исправное, хоть сейчас огонь открывай, — наконец сказал Афоня, глянул на Виктора и удивился, даже обиделся: — Ты чего на меня глаза пялишь? Возликовал, что можно проверить, какой я артиллерист?
— И вовсе не проверяю, мне просто чудно: ты в армейской артиллерии служил, а с танковой пушкой запросто управляешься, — поторопился Виктор успокоить его.
— Ну и хитер! Будто сам не знаешь, что все орудия одинаковы! — засмеялся Афоня. — Есть у них, конечно, и отличия разные, но принцип действия один. Ну, например, замок поршневой или клиновой…
Чтобы окончательно не завраться и не разоблачить себя, не выдать Афоне, что в военном деле он слабак, Виктор поспешил перевести разговор:
— Хватит тебе миловаться с ней, хватит. Давай лучше танк осмотрим. Или забыл, какое нам приказание обязательно выполнить надо?
Осмотрели танк — утвердились в догадке, что водитель привел его сюда, почувствовав свою скорую смерть: и топливо еще было, и снаряды — двадцать три штуки! — имелись. Даже большой подрывной патрон с запалом нашли. Вот и получилось, что задумали танкисты одно, а довести дело до конца не успели — смерть опередила.
— Как видишь, бабахнуть его запросто можно, — сказал Афоня, скручивая цигарку. — Только что за радость просто так бабахнуть? Вот если бы… — начал Афоня и замолчал, словно вдруг забыл о том, что хотел сказать.
Виктор, который уже загорелся азартом, не выдержал, спросил нетерпеливо:
— Что конкретно имеешь в виду?
— Дождаться ночи и открыть огонь по Степанкову. Вот замечется Зигель, когда снаряды начнут рваться под окнами комендатуры! — выпалил Афоня, помолчал и продолжал, уже не скрывая огорчения: — Только как в комендатуру целиться, если ее отсюда не видно? Если нет ничего, чтобы данные для залпа вычислить?
— И корректировать огонь некому, — поддакнул Виктор, вложив в эти слова все, что знал о стрельбе из пушек.
Снова надолго замолчали. А солнце тем временем почти закончило свой дневной путь, и тени деревьев, становясь все длиннее, легли на болото. И хотя солнце все еще щурилось с голубоватого неба, из леса и с болота поползла прохлада.
— Слышь, Афоня, а что, если мы несколько раз просто выстрелим в сторону шоссе? Ночью выстрелим? Когда машины там пойдут? — вдруг предложил Виктор. — Сейчас, пока еще светло, пройдем до тракта по следу танка, прикинем расстояние, ну и… Направление и расстояние получим! Или того мало, чтобы хоть примерно туда снаряды послать? Фашистов, скорее всего, не побьем, но зато, представляешь, как они дрожать до утра будут?
Афоня возражать не стал, и, выбравшись из танка, они неспешно пошли по прошлогоднему следу танка, угадывая его по сломанным деревцам.
— А если ненароком на фашистов нарвемся, если они спрос начнут? — только и спросил Афоня, когда стал отчетливо слышен гул машин, идущих по тракту.
— Мы же полицаи, — пожал плечами Виктор. — Можем ответить, что патрулируем по приказу старшего.
Чуть поспорив, сошлись на том, что от танка до тракта около двух километров. Мало это или много для танковой пушки — Виктор не знал, а спросить не осмелился: побоялся разоблачить себя в глазах Афони: что ни говорите, а не он, Виктор, сегодня и орудие осматривал, и зарядил его, и взрывчатку между снарядами пристраивал. Правда, пока, похоже, Афоня ничего не заподозрил, но лучше не испытывать судьбу еще раз.
Потом несколько часов сидели около танка: ждали, чтобы ночь набрала силу, чтобы на тракте зашумела хоть одна машина. Месяц уже скособочился над елью, Большая Медведица уже наклонила свой ковш к земле, предупреждая, что скоро выплеснет рассвет, а на тракте было по-прежнему удручающе тихо. Ожидание измотало нервы, и поэтому Виктор почти крикнул, едва услышал нарастающий звук мотора:
— Пора, Афоня!
Прогудела броня под каблуками сапог Афони, и опять нависла тишина, теперь и вовсе невыносимая.
Но вот слепящее пламя вырвалось, казалось, из ночи, и почти тотчас же ужасный грохот обрушился на лес, на Виктора. И был он так невероятен, что Виктор невольно припал к земле, восторгаясь той силой, которую возродил к жизни Афоня, и боясь ее.
Сколько прогремело выстрелов — этого Виктор не знал, он просто облегченно вздохнул, когда его опять обволокла тишина, когда рядом оказался Афоня — живой, невредимый.
— Бежим? — спросил тот, рукавом вытирая пот со лба. И они, как уговорились ранее, побежали в глубину леса, чтобы запутать следы, если завтра днем немцы или полицаи нагрянут сюда. Ежесекундно были готовы к тому, что за спиной вот-вот грянет оглушительный взрыв и подтолкнет, и все равно он обрушился на них неожиданно. Потом, когда взрывная волна пронеслась дальше, они оглянулись и увидели кровавое зарево, которое, казалось, разлилось по всему небу.
Орудийные выстрелы и взрыв, прогремевшие в ночи, как и предполагалось, переполошили многих. И если фон Зигель и его подчиненные, услышав первые орудийные выстрелы, похватали оружие и забились в заранее подготовленные бункера и окопы, если они изготовились к бою и всю короткую ночь внутренне продрожали, ожидая неизвестного удара, то кое-кто из местных уже в последующие две ночи, достав из тайников припрятанное оружие, вышли на лесные дороги. И не очень умело, но зато дерзко именно в эти две ночи были уничтожены три машины с грузами и пятнадцать солдат вермахта, осмелившихся покинуть свое жилье.
Взбеленился фон Зигель, когда ему доложили, что выстрелы те прогремели с советского танка, который благополучно перезимовал в непосредственной близости от его штаб-квартиры — Степанково.
— Ну-с, господин Свитальский, чем вы можете объяснить случившееся? — вкрадчиво-ласково начал фон Зигель, на третий день после случившегося вызвав к себе в кабинет всех своих помощников и Свитальского с Золотарем.
Свитальский, и вовсе осунувшийся за эти дни, только открыл рот, собираясь что-то ответить, но фон Зигель не дал ему молвить даже слова, обрушил на него град вопросов:
— Может быть, вы осмелитесь утверждать, будто танк появился здесь не в прошлом году, а недавно? Может быть, вы считаете, что он пришел из-под Москвы? Или его сбросили на парашюте?.. Или его и не было вовсе? Может быть, все — и выстрелы, и обломки танка, — может быть, все это наша общая галлюцинация? — И уже зазвеневшим от сдерживаемой злости голосом: — Не осмелитесь же вы утверждать, будто там и сегодня валяется не танковая башня, а обыкновенная кастрюля?
Свитальский еще в тот день, когда патруль, посланный на местность, обнаружил на болоте обломки танка, понял, что его карьера самым печальным образом может оборваться в любой час; ему сразу стало
