«Господин, к вам пришел Ангел».
«Зови».
Слуга пошевелил ушами и выбежал.
Вошел Ангел в женском платье. Сел на край лежанки.
Яков приподнялся на локтях и попытался поцеловать гостя.
Ангел созерцал движения Якова с обычной, принятой у его сословия, улыбкой.
Яков заметил, что глаза Ангела постоянно меняют цвет. То голубые, то теперь — карие. Интересно быть ангелом!
«Постарел ты, Яков, — сказал Ангел слегка гнусавым, как пастуший рожок, голосом. — Как-то вы, люди, стареете быстро. Только подружишься с человеком, а его уже заворачивают и уносят».
Яков присел под одеялом: «Не ангелы мы, мы стареем. Это вы все как огурчики».
Глаза гостя стали серыми. «Мы тоже меняемся. С нашей первой встречи я стал старше на одну десятитысячную вечности».
Яков закрыл глаза и стал представлять себе десятитысячную вечности.
«Люблю я тебя, Яков, — сказал Ангел, — за твою простоту. Что принимаешь меня просто как я есть и чудес не требуешь».
«А кто их требует?»
«Пока никто, — сказал Ангел, — а потом начнут: и сияние, и музыку, и чтобы по воздуху летали».
«Зачем по воздуху?»
Яков знал, что ангелы не любят вопросов. Но вопросы так и кололи ему язык.
«Сам не знаю, — сказал Ангел, — зачем по воздуху. Мы же не птицы. Птицы глупые, вот и летаю».
«А вы — ангелы».
«Да, — согласился гость, — ангелы».
Вошел слуга с подносом. На подносе был наспех разогретый вчерашний ужин.
Ангел взял кончиками пальцев хлеб с мясом и поднес к правому глазу. Подержал возле глаза, бросил на пол. Потом поднял чашу с вином, поднес к левому глазу. Подержал немного — выплеснул.
«Вкусно живешь, Иаков, — сказал Ангел, смахнув набежавшую слезу. — И умирать тебе, наверное, не хочется».
«Холодно мне», — тихо сказал Яков.
«Да уж. Старость — холодное время жизни. Хочешь наше народное средство? Пусть тебе девицу приведут и рядом положат».
«Стар я с девицами под одеялом играть».
«А я не про играть. Ты-то, думаю, уже и помочиться без молитвы не можешь, а? Пусть просто по соседству с тобой лежит, девица».
«Стыдно мне».
Ангел встал с лежанки, отряхнул с платья перья и крошки. «Ну, пошел я. Весело с тобой беседовать. Но, сам понимаешь, не могу вечность на разговоры тратить. Я ведь что приходил? Сказать тебе одно слово… Умрешь ты скоро, Яков. Вот такие новости».
Яков пошевелил сухими, как шкура ящерицы, губами и посмотрел на гостя.
«Ну, — усмехнулся Ангел, — что смотришь? Испортил тебе настроение, да? Извини. У меня вон тоже от твоего угощения изжога, и не жалуюсь».
Яков смотрел, как гость надевает сандалии и исходит из шатра.
«Ты здесь?» — прошептал Яков.
«Ты здесь?!» — крикнул он со всей силы, так что упала чаща с вином и густая влага разбежалась по подносу, залив хлеб.
Из-за завесы показались широкие ноздри слуги.
«Вот что, — сказал Яков, глядя перед собой. — Нагонишь того, кто сейчас от меня вышел, и пустишь в него три стрелы — две в глаза, одну в губы. Понял? Потом найдешь для меня… Нет, об этом тебе позже скажу. Теперь догоняй того и возвращайся, ждать буду».
Ноздри кивнули и исчезли за пологом.
Яков наклонился к подносу и погрузил лицо в разлитое вино. В глазах защипало. Размокший хлеб прилип к подбородку.
…Услышав шаги, он поднял лицо. Капли зависали на волосатых щеках.
Слуга держал перед собой поднос с тремя окровавленными стрелами. На конце одной стрелы висело, качаясь, глазное яблоко.
«Господин, я убил его, — сказал слуга. — Но он улетел».
«Улетел?» — спросил Яков, вытирая вино.
«Улетел. Вылетел из мертвого тела на крыльях и поминай, как звали».
«Странно. Птицы летают, они глупые… Но думаю, теперь он понял, как меня огорчил».
«Да, — кивнул слуга, — теперь точно к нам не сунется».
Яков посмотрел на слугу и швырнул в него подносом с мясом и вином.
Ему хотелось побыть одному.
Часть II. Слепой адвокат
Мое пребывание в раю с пустыми бутылками подходило к концу: возвращался брат. Я сонно собирал вещи, путая свои с чужими.
Я — яблоко, раздавленное бульдозером скуки.
Яблоко село на кровать и стало думать о Гуле.
Алиш не может жениться, потому что боится родителей. Я не могу жениться, потому что боюсь детей. Родители не при чем, они даже не заметят. Вылезут из спальни, послушают Мендельсона и обратно залезут.
В детстве они гнали нас с братом спать в восемь часов: режим! Голос отца: «Сейчас ремень сниму»; хотя был уже в трусах. Откуда ремень, если трусы? У него вообще не было ремня. Но мы с братом летели под одеяло, как торпеды. Через две минуты заходила мама, проверяла рукой. Брат спал. Я притворялся. «Ну что?» — слышал я сквозь влажное, надышенное одеяло. «Как мертвые», — говорила мама и шла к отцу. А брат спал.
Сейчас у брата семья. Я сам слышал, как он обещает детям снять ремень. Ремень у него есть. Позорный ремень из кожзама. Но дети все равно боятся и исчезают.
Я учу узбекский язык.
Сижу на фоне убиенных растений, листаю школьный учебник. Натыкаюсь на Ленина. У него умные раскосые глаза.
Думаю о Гуле.
Один раз я слышал, как она говорила во сне. На узбекском. Разведчик выдал себя. Люди спят на родном языке. И видят кошмары на родном языке. И все эти порнографические фильмы, которые крутятся в ночных мозгах. Все на родном языке.
А я молчу во сне. Мой родной язык — тишина.
«Бу киши — ишчи. Этот человек — рабочий».
Закрываю учебник и повторяю несколько раз.
Бу киши — ишчи.
Бу киши — ишчи.
Бу киши — ишчи.
Когда я звоню, она поднимает трубку. Молчим. «Гуля», — говорю я.
Короткие гудки.
Бу киши — ишчи.
Рабочий в учебнике, жирный черный контур, сжимает гаечный ключ. Рядом нарисован другой человек,
