До «Буратино» так и не дошли. Устали от дождя и луж, упали в первую кафешку. Официантка с сиреневыми ногтями принесла обернутое в мокрый полиэтилен меню и уксус для шашлыка. Потом тряпку и стала тереть.
«Раньше этой тряпкой протирали гильотину, — сказал я, принюхиваясь холодным носом. — Давай уйдем отсюда».
Но официантка уже шла на нас с охапкой дымящихся палочек.
«Мне кажется, из меня продолжает течь кровь», — задумчиво сказала Гуля.
Ела она с аппетитом.
В воскресенье ездили на Чарвак.
Поездку придумала Гуля. Я был вяло против. Купаться холодно, что еще делать у водохранилища? Можно целоваться, но после той субботы поцелуи вдруг стали безвкусными, словно промытыми кипяченой водой.
Хотелось нормальной любви. В нормальной постели, с одеялом, наволочкой и матрасом.
И все же мы целовались. И довольно озверело. Горный воздух, наверное. Воздух дрожал между нашими губами. Мы пересекали его, как реку Чаткал, протекавшую где-то в небе.
«А от поцелуя можно стать инвалидом?» — спросила Гуля.
Я задумался.
Постояли возле памятника козлу. Козел весь в завязанных на счастье грязных тряпочках. У меня только платок; и вообще, не нужно козлиного счастья.
Это я пошутил, чтобы Гуля улыбнулась, а то стоит грустная.
Около Юсупхоны спустились к воде. Воды было мало, долго шли по бывшему дну. Наконец, дошли до воды. В ней, несмотря на осень, носились головастики.
«Морозоустойчивые головастики», — сказал я.
«Это мальки».
Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.
«Я биолог», — сказала Гуля.
Когда она успела стать биологом?
До сих пор уверен, что это головастики.
На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины, и работала на ней.
Звали ее Эльвира.
Это имя ей так же не шло, как и ее поблекшее за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.
Я смотрел, как она бодро, с хрустом обнимает Гулю.
Дом ее был глиняным, во дворе пахло коровами. В воздухе плавали крупные широкозадые мухи.
Заведя нас в комнату и почти запихнув за стол, Эльвира исчезла.
Стол украшал чайник и печенье «Зоологическое».
«Эльвира — святой человек», — сказала Гуля.
Я кивнул.
Вернулась Эльвира с пионерским галстуком на шее.
«Тот самый?» — спросила Гуля.
«Тот самый», — кивнула Эльвира и стала разливать чай.
Пиала была надтреснута, стали просачиваться капли. На клеенке заблестела лужа.
«У меня есть немного водки, — сказала Эльвира, посмотрев на меня. — Могу принести».
«Не надо», — ответил я.
«Я всегда для гостей держу. У меня ведь мужчины тоже бывают», — добавила она и покраснела.
До этого я не замечал, как краснеют смуглые люди.
Лицо Эльвиры стало похоже на гранат.
«Я вот тост хотела сказать и чокнуться, если не возражаете».
«Говори, Эля, никто над тобой смеяться не будет», — сказала Гуля и строго посмотрела на меня.
Первый раз посмотрела на меня строго.
«Может, проголосуем?» — спросила Эльвира.
Мы подняли руки, чтобы Эльвира сказала тост.
Другими, свободными от голосования руками, мы держались под столом и ломали друг другу пальцы.
«Кто продолжает заботиться об этой плотине, носившей его имя? — говорила нараспев Эльвира. Кто продолжает заботиться о нашей планете? И мы понимаем, как важно сегодня любить этого человека… За Ильича!»
Эльвира выпила залпом чай, задохнулась и со стуком поставила на стол. Заела зоологическим печеньем.
«Жаль, у меня уже ленинских книг почти не осталось, — говорила Эльвира, дожевывая кролика из печенья. — Последний раз, как течь в плотине ночью почувствовала, схватила остаток от полного собрания, в сумку — и бегом к плотине. Обидно, конечно. Хотела „Материализм и эмпириокритицизм“ на черный день оставить, да что уж там».
«И что вы сделали с книгами?» — спросил я, устав от своего молчания.
«Что сделала? В воду покидала. Потом водолазы в то место спускались. Да, говорят, все заделалось».
«И вы в это верите?»
Я посмотрел на Гулю, ожидая, что она попытается меня остановить. Гуля спокойно пила чай и водила пальцем по клеенке. Совсем как Пра.
Эльвира встала и вышла из комнаты.
Тут же вернулась, держа перед собой миску с мытым виноградом и кувшин с молоком. С миски летели капли.
«Когда любят, — громко сказала она, — приносят себя в жертву. Я всю жизнь любила двух мужчин — Ленина и своего мужа Петю. Ленина духовно, а Петя аквалангистом работал, получал премии. Кстати, мог всю ночь не кончать…»
Было слышно, как Гулин палец водит по клеенке.
«Когда разошелся, — глухо сказала Эльвира, — только мне Ленина и оставил. А оказалось, что так даже лучше. Теперь у меня и дом есть, и коровы, все благодаря ему».
«Как это
«А так. Если у человека есть вера…»
«А в Бога вы верите?»
«Верю», сказала Эльвира.
«И в Ленина?»
Эльвира кивнула и быстро поцеловала галстук.
«А то, что Ленин приказы отдавал людей расстреливать?» — почти крикнул я и даже сам испугался своего голоса.
«А если человеку ночью сено в рот засовывают и поджигают, что ему делать?» — крикнула Эльвира.
Рот у нее был приоткрыт, над верхней губой выступили капли пота.
«Какое сено?» — спросил я.
Эльвира отвернулась.
«Разве ты поймешь? Ты не женщина, и муж от тебя не бежал, и на плотине не живешь. Только скажи, честно мне скажи: жалел ты его в детстве, когда о смерти его узнал? Жалел или не жалел?»
Гуля перестала водить пальцем по столу и тоже смотрела на меня.
