необременительный. Потом второй намаз.
После намаза — полчаса отдыха: как правило, гоняли мяч во дворе.
Начало английских часов всегда немного отдавало запахом здорового юношеского пота. Затем обед и два часа отдыха. Арабский незаметно перетекал в богословие, и после чтения и толкования Корана домулло
Ибрахим, профессор из Катара, уступал место на низкой кафедре самому Расул-наибу.
Расул-наиб говорил о разных вещах, и никогда нельзя было угадать, с чего он начнет (разумеется, если не считать краткой молитвы).
Задавать вопросы не было принято, но как-то так всегда само собой выходило, что речь учителя, коснувшись одного предмета и незаметно перейдя на второй и третий, завершалась все же на первом, и тогда все становилось понятно и не вызывало никаких сомнений. Он объяснял устройство Вселенной — всех 18 тысяч ее миров, — которая покоится на быке, сотворенном Всевышним, и от бычьей головы до хвоста 500 лет пути, а между кончиками рогов — 250. Копыта его стоят на рыбе, рыба плывет в воде, вода покоится над адом, ад лежит на блюде, блюдо крепко держит ангел, и ноги его попирают седьмой ярус преисподней.
Он говорил о несчастьях, заполняющих горестный мир, и о горе Башаи, где живет птица Рух. Птица несет огромные яйца, из которых беспрестанно вылупляются шайтаны. Уже давно бы все на Земле погибло от такого количества зла, но, к счастью, святой Ата-Вали, назначенный Господом охранять мир, не теряет бдительности и ни на мгновение не смыкает глаз: как только из яйца вылупляется очередной шайтан, святой произносит слова молитвы, и враг издыхает…
Вдохновенно толковал Расул-наиб о величии Создателя и о том, что скудный человеческий разум не способен вообразить даже самой малой его доли: ведь когда пророк Муса захотел взглянуть на лик Бога,
Всемогущий милосердно закрылся от него семьюдесятью двумя тысячами завес, а потом лишь одну приоткрыл; и то бедняга чуть не ослеп, увидев в воде Его отражение.
И о страшном конце света, полном чудесных знамений и удивительных событий, когда правда и ложь спутаются в людских душах и невозможно станет отличить одно от другого; когда появится Зверь, неслыханного роста, с печатью Соломона в когтистой лапе, чтобы клеймить лица неверных; когда невыносимо омерзительные аджуджи и маджуджи, чье семя благословлено дьяволом, сокрушат медную дверь, которой некогда запечатал их страну Искандар Двурогий, и мерзостные толпы затопят земли ислама!.. И другие дикие и жуткие события будут терзать мир, пока наконец Всемилосерднейший не приступит к Суду и не поделит воскресших на тех, кого ждет рай, и тех, кому назначен ад.
Описывал Расул-наиб ад — и становилось не по себе, потому что учитель был, как всегда, красноречив, а речь шла о вещах трудновообразимых и страшных: земле, сделанной из пламени, небе из ядовитого тумана, черных деревьях, на которых вместо листвы — скорпионы и змеи, и о колючих кустарниках, растущих из тел несказанно мучающихся лжецов и прелюбодеев.
Потом он переходил к раю — и совсем другие картины вставали перед глазами оробевших подростков. Зелень, источники, свежащее дуновение сладкого ветра, дорожки в садах, вымощенные драгоценными камнями и золотом, и, главное, гурии! — прекрасные девушки, кожа которых пропитана чудесным ароматом, а неизбывная красота не сокрыта одеждами. Податливы и радостны будут они при встрече с правоверными, подарят им тысячи услад и с такой страстью станут ласкать своих повелителей, что одна минута наслаждения продлится для счастливцев на долгие века.
Но особенно проникновенно говорил учитель о мучениках-шахидах.
Начинал с грустных рассуждений о том, что простому человеку приходится претерпеть на своем веку все страдания грешного мира, стремясь при этом к праведной и честной жизни, которая, если смотреть на вещи здраво, представляется довольно скучной и безрадостной; затем принять муки смерти и погребения и долго-долго в темноте и неведении ждать конца света; потом еще пережить его нескончаемые ужасы; и дождаться, наконец, Страшного суда, каковой, между прочим, совсем не обязательно склонится на его сторону, чтобы оправдать и поселить в раю; возможен и другой, совсем другой исход дела, печально кивая, повторял учитель. Ведь как высоко мы ценим свои добродетели, и как мало стоят они в глазах Господа!..
В то время как шахид — воин ислама, мученик, погибший с оружием в руках на поле битвы, — избавлен от ненужных ожиданий и бессмысленных проволочек. Всего лишь секунда! — и он еще не понял, сталь, свинец или, допустим, взрыв пластита избавил его от тягот земного существования, — а босые стопы храбреца уже нежатся в чудных травах возле волшебных источников, и покорные полногрудые красавицы спешат смыть с них кровь и пыль сражения!..
И еще — говорил Расул-наиб, — не нужно думать, будто сражение — это непременно когда сходятся две армии на поле битвы, летят самолеты, едут танки, с обеих сторон нещадно палят изо всех видов оружия, идут в атаку, а также совершают иные боевые действия. Ничего подобного, жарко говорил он, совсем не обязательно! Потому что любые войны все равно когда-нибудь заканчиваются: раненых везут в лазареты, убитых опускают в могилы, танки волокут в переплавку, затем подписывают мирный договор, и на истерзанные поля наконец-то снова выходит сеятель.
И лишь война между Всевышним и порождениями сатаны, война между истинной верой и безверием не кончается никогда. Эта война непрестанно гремит в сердце каждого правоверного.
И поэтому каждый правоверный должен быть готов в любую секунду вступить в бой.
И погибнуть за веру.
И очутиться в раю.
Рассказы про птицу Рух и устройство мира Салаха мало трогали. Все это было слишком подробно и путано, чтобы оказаться правдой, — так ему казалось. И где вообще эта гора? Вон по телеку сколько всего показывают (телевизор он смотрел только в прошлой жизни, в чайхане
Жирного Карбоса, в школе не было, молитвой обходились), а про птицу Рух никогда ни слова. Яйца какие-то, шайтаны… Нет, это не выглядело до конца убедительным. А вот рассуждения о шахидах, об их завидной судьбе, Салаха настораживали. На коротком своем веку он успел сделаться хитрым и скрытным волчонком, и здесь он чуял опасность.
С другой стороны, со слов учителя же он понял, что стать шахидом может только доброволец. Выходило то есть, что заставлять не будут.
Но сомнения оставались: если все так и живут они здесь для того, чтобы стать шахидами, то кто и зачем станет тратить хлеб на дармоеда, который шахидом становиться не желает?
Разумеется, о своих размышлениях Салах помалкивал, тем более что и говорить откровенно ему было не с кем…
Но он слушал учителя каждый день и каждый же день вместе с домулло Ибрахимом и другими учениками читал нараспев Коран, пытаясь вообразить себе то, о чем там говорилось, а потом еще разбирал толкования, и с некоторых пор его стал всерьез занимать вопрос: а куда все-таки попадает живой после смерти?
Вообразить, что человек просто-напросто исчезает, было совершенно невозможно. Солнце тоже исчезает, луна исчезает — и что? Потом они вновь появляются, обычное дело. Он помнил, например, как к бабке Зите по ночам приходил иногда ее злой покойный муж с какими-то невнятными претензиями, и она кричала и хрипела, а просыпалась с синими пятнами на шее, как недодушенная, и ее приходилось отпаивать горячим молоком. Это же было? Было, он сам знает. А если это было, значит, так со всеми происходит, просто одни таскаются по ночам к бывшим женам и дерутся, как при жизни, а другие лежат себе спокойно и не дергаются, дожидаясь, как и положено, трубы архангела. Так и учитель говорит, все сходится. И потом: если бы ничего не было, то как бы можно было узнать все эти подробности — о будущей жизни, о рае, об аде? Ведь если чего-нибудь нет, разве можно о нем что-нибудь узнать?
Он подружился с Исхаком, коренастым мрачноватым пацаном откуда-то из-под Аслар-Хорта, у которого все погибли однажды ночью, потому что в дом попал артиллерийский снаряд; а Исхак почему-то уцелел и очнулся утром, когда односельчане пришли разбирать завалы и вытаскивать трупы.
По словам Исхака, он видел сразу две выгоды в том, чтобы сделаться шахидом.
Во-первых, он отомстит за смерть родных.
Несмотря на то, что сам Салах родных не терял и к мести не стремился, эта идея казалась ему
