“Фантастика и реальность”.
Вот содержание письма:
“Уважаемая Софья Алексеевна, к сожалению, мы не можем принять к публикации Вашу рукопись.
Изложенная в ней история кажется нам слишком противоречивой, маловероятной, извращающей нашу историю. Даже фантастика должна придерживаться правды. Тем не менее мы с удовольствием примем к рассмотрению другие Ваши опыты в этом роде.
Рукопись „1937” Вы можете забрать в редакции с 12 до 17 часов в любой день, кроме субботы, воскресенья и понедельника.
Редактор Иванов Н. М.”.
Видит бог, я никогда не посылала никаких рукописей в “Фантастику и реальность”. Я даже не знала о существовании такого журнала. Больше того, я никогда не писала никаких рукописей. Я вообще не любила фантастику.
– Плохие новости? – спросил сидевший напротив меня мужчина.
Электричку покачивало на стрелках. Я сложила письмо.
– Не переживай, – сказал мужчина.
Из тучи вышло солнце и позолотило его небритую щеку.
– Не буду, – сказала я.
Он улыбнулся:
– Весна скоро.
Редакция находилась в самом центре. Во дворах Никольской улицы. Один двор переходил в другой. Я шла из арки в арку. И точно – пахло весной. Впервые за этот март. В верхних окнах отражалось солнце.
Голуби ворковали. Мальчишка стоял на припеке зажмурившись, стянув шапку и распахнув старенькое пальтецо, из которого вырос за эту зиму.
В редакции было темно, сыро. Гулко отдавались шаги. Отсюда зима не уходила. В кабинете, где сидел Иванов Н. М., бумаги на подоконнике единственного окна загородили свет. Бумаги были на всех трех столах.
В шкафу не закрывались из-за бумаг дверцы. На верху шкафа стоял большой пузатый самовар, пыльный и страшный.
Иванов поднял голову, поправил очки, докрасна натершие переносицу.
Я протянула ему письмо.
– Да, – сказал Иванов, – я помню ваш рассказ. Это о многом говорит.
Он посмотрел на меня из-под очков.
– Значит, он недурен, ваш рассказ. Но есть крупные недостатки.
В основном идеологические.
Искал он рукопись долго. Сначала в шкафу. Потом на столах. Потом на подоконнике. И снова в шкафу. Он так энергично перетряхивал бумаги, что самовар наверху угрожающе качался. Наконец Иванов встал и отряхнул пыль с колен. В руке у него была толстая коленкоровая тетрадь.
– Прошу.
Я открыла тетрадь. Она была исписана крупным, твердым почерком. Без помарок.
– Вам по почте она пришла или кто-то принес? – спросила я.
– Не помню, – удивился Иванов. – А вы сами не помните разве?
– Это без моего ведома отправили.
– У нас есть журнал регистрации, могу посмотреть.
– Если нетрудно.
– Бывает, бывает, – говорил он, листая журнал. – Бывает… А! Вот он.
Попался, голубчик. Ваш рассказ. Пришел по почте.
– Можно взглянуть?
Отправлена рукопись была 23 ноября, то есть в тот же день, когда гардеробщик составил свое завещание. Отправлена от моего имени. И обратным адресом указан мой дачный адрес, но в скобках дан адрес и общежитский. Все предусмотрел Серафим Иванович.
1937
Никуда меня не вызывали, так что я так и не узнал, к какому ведомству принадлежал этот человек.
Он постучал в мою будку, когда кончился последний сеанс. Постучал и тут же открыл обитую железом дверь.
Я укладывал в шкаф коробки с пленкой. Он вошел. В нем сразу виден был человек, облеченный властью.
Он был в гражданском костюме, легком, летнем. Аккуратный, гладко выбритый.
– Разрешите представиться.
Поздоровался со мной за руку. Рукопожатие крепкое. Глаза спокойные.
Назвался Дмитрием.
Спросил, курю ли я.
– Нет.
– А я закурю. – Он достал пачку.
– Здесь не положено. Пленка горючая.
– Вот оно что. Молодец.
Он подошел к окошку и посмотрел в зал. Никого там уже не было.
– Какое кино крутил?
– “Летчики”.
– Хорошее?
– Народ ходит.
– А у меня времени нет посмотреть. Ты в этом плане счастливчик. Хотя надоедает, наверно, одно и то же по сто раз гонять.
– Я же не зритель. Шофер автобуса, он ведь тоже по одному и тому же пути изо дня в день гоняет.
– Не соврал директор. – Он весело посмотрел мне в глаза.
– В смысле?
– Я у Мирона Сергеича спрашивал, хорошо ли ты соображаешь.
– Зачем?
– Скажу зачем. Думаю, что скажу.
Он предложил мне прогуляться. Я все прибрал, запер, погасил свет. Он наблюдал за мной.
Стоял август. Мы шли тихой улицей.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Двадцать.
– Откуда родом?
Я назвал нашу станцию. Он спросил о родителях. Я рассказал об отце и матери.
– Как в Москве очутился?
– Приехал. Сестра позвала. Мне четырнадцать лет было, мне хотелось чего-то еще увидеть кроме станции.
– Встречаешься с сестрой?
– Редко. Она замуж выскочила. У меня тоже жена была. Только мы не расписывались.
– А сейчас ты, выходит, свободный человек?
– В этом смысле да.
Он спросил меня о зарплате, о том, доволен ли я вообще жизнью.
Я сказал, что все меня устраивает: и комната в коммуналке, и зарплата, и погода. Я не из тех, кто недоволен то тем, то этим: то ботинки им жмут, то есть им нечего. Я найду, что есть, если что. И ботинки достану посвободней.
