Американская дырка

аплодировать, и весь зал аплодировал вместе с ним – они как бы обращались к некому великому Другому. Другому с большой буквы. А когда выступал нацистский партиец, то все аплодировали именно ему, как бы замыкая круг, очерчивая вполне определённое пространство, внутри которого – свои, а за его пределами – враги, чужие. В фашизме враг – это конкретный чужой, например евреи или цыгане. В большевизме же враг был распылён, никто точно не мог сказать, кто он и где находится. Поэтому психологически легко понять, почему большевики сами себя оговаривали. В этом смысле фашизм – чистая паранойя, а большевизм больше напоминает невроз.

В который раз я подивился, как точно умеет лютка схватить суть и неожиданно войти в тему.

– Вот-вот, – уцепился я за удачный образ. – Гуманизм требует оваций самому себе, замыкая круг. Причина заката западного мира – а ведь именно умножение бессилия отличает все эпохи заката – кроется в падении цены человеческого достоинства. Между тем представление о высоком положении человека как раз и составляло основное содержание гуманистического вызова эпохи Возрождения. Вспомни, статус человека был поднят так высоко, что отрицалось уже всё сверхчеловеческое, включая Бога. Хотя спор человека с Богом начался гораздо раньше – с выведения новых пород разных домашних скотов. Своеобразный символ веры этого нового исповедания выразил Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой». Но что же мы видим сегодня? Победу совершенно противоположной установки – опошленный и обесцененный статус подлинного человека, – я изобразил голосом подобающий курсив, – разбрасывается направо и налево даром. Стоит только внимательно, холодным взглядом посмотреть вокруг, чтобы увидеть – мы давно живём в постгуманистическом обществе. Ресурс религии с двуногим царём природы на пьедестале уже исчерпан. Мир тихой сапой пересёк границу, отделяющую феномен подлинного равенства от его самопародии, тот рубеж, за которым пространство уже искривлено, где искажаются и обессмысливаются сами принципы утверждения человеческого достоинства.

– Не говори, – махнула Оля узкой, полупрозрачной на просвет ладошкой. – А что это кривое пространство, этот постгуманизм с нами, бедными девушками, сделал? Бедные девушки целыми днями терзают тренажёры, бегают трусцой, соблюдают диету, мажутся кремом и моются шампунем. А мужики в массе своей ничего этого не делают, разве что утром присядут с гантелей, и умудряются при этом не выглядеть совсем уродами. Некоторые даже по три дня не бреются. – Лютка выразительно на меня посмотрела. – Если сложить все те часы, которые бедные девушки тратят на спортзал-салон-макияж, получится не сказка, а бескрайний эпос о потерянном времени. Ну, если толстой девушка родилась, что ей делать? Без тела она похожа на глисту в корсете, а в теле – всё-таки на бедную девушку. Сосед по лестничной клетке Викентий, её вспоминая, порой мастурбирует. Так нет же – девушка пойдёт в спортзал, убедится, что стала похожа на глисту, пойдёт на массаж, убедится, что стала похожа на отмассажированную глисту, помоет волосы шампунем, накрасится и скажет: вот теперь я кукла Барби. А на самом деле – всё равно глиста в корсете, только накрашенная и волосы без перхоти.

Оля не только в тему неожиданно входила, но и выходила из неё всегда как-то по-своему – не через дверь, где вход и выход, а через окно в гостиной или умудрялась юрко просочиться в какой-нибудь крошечный сток в ванной.

– О чём ты? – Непонятно было – впала ли Оля в ересь феминизма или тут кроется что-то другое.

– О том, что, пока бедные девушки по спортзалам страдают, молодость проходит и наступает старость. Бедная девушка садится на диван и плачет: ох, годы мои, годы, куда вы убежали, я столько всего не успела! А рядом сидит её мужчина, который, может быть, и не красавец, но время попусту не тратил, и говорит: «Ну, ты дура, ей-богу, всё самое интересное пропустила. Что с тобой такой делать? Сходи-ка на кухню и принеси мне буженины с хреном». Девушка плачет и идёт за бужениной. Вот он где – постгуманизм!

Что ж, это было сказано без всякой логики, однако же лукаво и очень по-женски. Хлопая в ладоши, я смотрел на Олю: легко ей было, умнице, такой красивой, гладкокожей, ладной – причём без всяких фитнес- клубов, – пускать по свету эти басни. Возможно, её вообще не слишком занимал смысл сказанного. Она просто опьянялась музыкой и забывала о смысле – слова у неё уже не означали то, что должны означать. Она смотрела на их пляску своим голубым глазом, как смотрят дети в калейдоскоп, а разноцветные слова падали на свои места сами собой, как звёзды, почти случайно.

– Зато у вас более глубокие эротические ощущения. – Этого мне говорить не следовало.

– Откуда такие сведения? А, ну конечно! Ты выудил их из немецкой порнушки: «Гут! Гут! Шнеле, шнеле! Ай-ай-ай! О-о-о!..»

Звукоподражание получилось довольно схожим.

– Ладно, оставим бедных девушек в покое, – сказал я примирительно. – Они и сами-то не знают толком, чего бы им хотелось захотеть.

– Хорошо, оставим. И что их ожидает?

– Кого? Бедных девушек?

– Нет, мы их оставили. Что ожидает всех их там, на Западе?

У меня был ответ. Дело в том, что демографические изменения в «открытом обществе» иначе и не назвать, как контрколонизацией. Был такой меткий термин у Секацкого. Высокомерные и торжествующие плантаторы, несшие бремя белого человека в Африке, Азии или Латинской Америке, и представить себе не могли, что пройдёт какая-нибудь сотня лет, и бесправные, порабощённые туземцы высадятся на их землях, на их родных урбанистических просторах, чтобы безжалостно мстить. В своё время белые завоеватели отступили, но цветным оказалось этого мало, и они нанесли ответный удар, наводнив европейские и американские города, взяв столицы в глухую осаду. И что же, белый защищался? Нет, белый господин капитулировал – бежал в пригороды, подальше от добрососедства с теми, кого наградил равными с собой правами, согласился на добровольный комендантский час, передающий по ночам всю власть в больших городах пришельцам, и охотно выплачивает победителям положенную дань в виде всевозможных социальных выплат. Но он не откупится – отступать новые колонизаторы не собираются, они с большей ответственностью несут бремя цветного человека, они, как бедные девушки на спортзалы, не жалеют времени на изучение культуры аборигенов и освоение техники фальсификации опознавательного знака «свой». Почему фальсификации? Да потому что они не имеют перед бывшими белыми господами никаких обязательств, ясно осознавая себя посланцами другой цивилизации, и вовсе не собираются становиться такими же, как капитулировавшие белые, которые пустили их в свою гостиную и спальню, а сами перебрались в прихожую. То же самое может грозить России, города которой берёт в осаду Средняя Азия, Кавказ, Китай. Отмахнуться от этого – значит просто свалить с плеч непосильный груз очевидной истины.

– И что же дальше? – хлопнула ресницами Оля.

– Когда имеешь дело с другой цивилизацией, любые соглашения, договорённости и вообще слова, по сути, не играют роли. Здесь всё решает только сила, беззаветная отвага и непреклонность. Причём не в виде вынужденной ответной меры, не в виде демонстративной акции возмездия, а как повседневная норма бытия, как твёрдая вера в свою правоту и готовность во имя этой веры и этой правоты пожертвовать собственной жизнью. Именно это условие всегда решало дело – и тогда, когда Европа шла в крестовые походы, и тогда, когда казаки брали Сибирь от Урала до Камчатки, и тогда, когда покорители Дикого Запада с кольтами на поджарых ляжках учреждали самую передовую в мире демократию. Сообщества свободных граждан всегда возникают лишь при участии грозного духа воинственности. Но их социальные институты не могут долго жить в силу одной инерции, после того, как этот дух выдохся. Если в тебе нет жертвенности, а есть только алчность, если руки твои срывают со стены ружьё только в истерике, а душа празднует труса при одной мысли об опасности, тебе не устоять перед неумолимым врагом, который, собственно, уже обосновался в твоём доме. Потому что без силы, беззаветной отваги и непреклонности, без этих подлинных оснований, определяющих человеческое достоинство, никакие договорённости не спасут тебя ни от дальнейшего уплотнения, ни от стрихнина в супе.

«Ну, и зачем же мы хлопочем, раз им и так почти что крышка?» – возникла у меня неожиданная мысль. Но тут же сам собой пришёл ответ: они ещё не до конца калеки, поэтому мы их не губим, а спасаем. За свой порок, за гниль в сердцевине, за гибельную алчность они получат кару / испытание и спасутся, если пройдут сквозь покаяние в его первичном смысле, как метанойю – умоперемену. А если не пройдут, то сами себя сожрут другим в науку. Ведь мы же получили свою кару, но выбрались. За двадцать лет мы всё же выбрались из выгреба, преподнесённого нам Кольской дыркой. Пускай с потерями, с общей и личной бедой, с унижением, предательством, с растворением собственного существа, но выбрались – пена