Я налил полноценную, сорокаградусную, исполненную по заветам Менделеева и другим рецептам старинного времени водку в рюмки, а Вова – нарзан в стаканы.
– Кто был с ним рядом в последние годы?
– А ещё некоторые там, за бугром, водку в голубые бутылки разливают, – сказал в ответ Белобокин. – Додумались! Это же на вид чистый купорос получается! Или того хуже – «Нитхинол»... Ты будешь купорос вместо водки покупать? И я не буду. Зачем мне купорос? Мне водку надо. Она полезная – холестериновые бляшки стирает. Ещё бы в тетрапак запечатали, как ряженку. – Вова поднял рюмку. – Ну, за радость наших редких встреч.
Мы выпили. Белобокин хрустнул сушкой.
– В том, что он делал, – я ещё раз попробовал извлечь из Вовы нужный смысл, – насколько он был собой?
– Чувствуешь? Тепло пошло. Пошло, побежало – по пищеводу, в кровушку... Благодать какая! В такие вот мгновения и понимаешь, что рай – это не место, рай – это состояние души. А что пиво их панковское? Херня их пиво. После него вообще ничего не понимаешь, и весь мир вокруг обоссанный. Нам это надо? Мир обоссанный нам нужен? На хер нам такой мир не нужен. – Вова на миг задумался. – Бывает, правда, и водка тяжело идёт. Но что вошло с трудом, то не легко и выходит. Неспроста по басурманскому преданию Аллах, великий и славный, сказал душе, когда велел ей войти в глиняного Адама, а она сдрейфила: «Входи поневоле и выходи поневоле». С водкой та же история.
Разумеется, Белобокин не был дебилом, а только умело притворялся. Это составляло обычный план его общественного поведения: он был на публике непредсказуемый шут, без спроса и помимо воли вовлекающий неосмотрительных зевак в свою комедию. Причём, как в таких случаях обычно и происходит, комедии его подчас бывали довольно жестокими. Воистину прав был Кант, когда говорил, что человек сделан из такой кручёной древесины, что ничего прямого из неё не выстрогать. Но, с другой стороны, если бы людей строгали из корабельных сосен, зачем бы им нужны были вино, картины и другие глупости?
В той среде, где вращался Вова, вообще было не принято отделять биографию от мифологии, а правилом считалось прямо обратное. Быть просто художником, поэтом или музыкантом такой-то школы и сякого направления казалось непризнанным мастерам культуры (даже после признания) недостаточным, для ощущения аутентичности требовался чудесный сплав творчества и судьбы – каждый искал свой особый метод, который мог бы позволить смешать личную историю с преданием в одно, воплотить энергию творения не только в музыке, холсте или бумаге, а растопить с её помощью жизнь, как воск в горячих ладонях, и слепить из этого податливого материала что-то доселе небывалое, своё. Отсюда до создания угодной себе реальности – один шаг. Даже меньше.
Но на деле гармонично сплавить воедино ремесло и жизнь не так-то просто – в результате подобных опытов внутри человека всё равно остаётся главенствовать либо
Немудрено, что многие непризнанные / признанные мастера культуры на публике актёрствовали, усугубляя полноту жизни всевозможными импровизированными провокациями. Актёрствовал и Белобокин – как блоковский паяц, он жил, истекая клюквенным соком. Но то на публике, а сейчас мы были вдвоём – мы знали друг друга тысячу лет, и ему, по правилам, полагалось быть вменяемым. Просто сейчас он завёл какую-то игру, какую-то спонтанную забаву и как бы предлагал мне в заданном лабиринте отыскать если не выход, то, что ли, переключатель регистра, позволяющий синхронизировать нашу логику. И я, кажется, этот переключатель нащупал.
– А Курёхин пил?
– По всякому бывало. Бывало – пил, а бывало – только закусывал. Всухомятку то есть.
Отличная иллюстрация к фразеологизму «найти общий язык».
– Но толк в водке знал, – продолжал Вова. – Хотя, конечно, поначалу мы все по бормотухе ударяли. Однако вышли, вышли на правильную дорогу и теперь не свернём. Ведь это только сикарахи всякие считают, что водка – зверское дело. Что, мол, косяк там, кокс или другая химия – изящнее вставляет и нежнее торкает. Это они от пустых понтов и голого бескультурья. А если приглядеться, то все титаны духа либо пьют, либо уже в завязке. Есть, конечно, извращенцы вроде всяких там бодлеров и гасанов бен сабов, но неужели мы об этих пидорах говорить будем? Нечего нам о них говорить. Мы горизонт иначе расширяем – мы в Бога веруем, водку пьём и в баню ходим.
Косяк Белобокин помянул явно в риторическом запале – пыхал он регулярно и с удовольствием, да и в других допингах знал толк. А вот про баню... С баней Капитан тоже многие фундаментальные вещи связывал. Например, копоушки.
Я снова наполнил рюмки.
– А что тебе, собственно, Курёхин? – внезапно принял человеческий облик Вова.
– Да так... – сказал я с осознанным легкомыслием. – На твою живопись глядя, вспомнил его последнюю «Поп-механику». Сильное было зрелище – голые старухи, штангисты с хлыстами, люди на крестах... А помнишь, как там на сцене каскадёр не понарошку, а всерьёз загорелся? Жуть!
– «Механику № 418» финский продюсер оплачивал – Юкка-хрюкка какой-то, – сообщил Белобокин. – Курёхин полгода вакханалию готовил: в конце августа выступил в Хельсинки, в сентябре – в Берлине, а в декабре – у нас, в «Ленсовета», но уже с Дугиным и Лимоновым. У Дугина как раз избирательная кампания шла – они одновременно на ТВ диспут готовили: Зюганов—Курёхин—Дугин. А Юкка как эту «Механику» в действии увидел, бросил своё продюсерское производство, ушёл из семьи и начал разводить кактусы.
– Для Курёхина это была прощальная, можно сказать, лебединая «Механика». Так ведь?
– Да, но он потом еще в Штаты слетал – там у него в Майами и в Нью-Йорке концерты были. А когда вернулся, сразу в Москву отправился какой-то японский проект обсуждать. – Белобокин с треском раздавил в кулаке сушку. – В больницу он только в мае лёг, а девятого июля умер... Налей, что ли. Помянем.
Мы выпили, не чокаясь. Потом Вова приложился к нарзану, молча подошёл к запылённому музыкальному центру, перебрал разбросанные на полу CD-диски и один из них сунул в приёмную щель. Это был курёхинский «Детский альбом».
– А в больницу ты к нему ходил?
– Нет. – Белобокин как будто погрустнел. – Мы были приятелями, но не друзьями. Не знаю, были ли у него вообще друзья. Он умел влюбить в себя – это да, но близко не подпускал. Он очень здорово чувствовал край – так здорово, что некоторые мудозвоны его фашистом называли. И девки у него были классные, – Вова принялся завистливо загибать пальцы, – Машка Авербах, Дуня Смирнова, актёрки эти Глаголева с Гузеевой, потом Катя Голицына, Бородина, Настя Михайловская... – Он с досадой махнул рукой. – А в больницу к нему в последние дни Дугин ходил, ещё Дебежев, Волков, тоже уже покойник, Потёмкин, Брагинская, отец Константин и авторитет один – Ринат Ахметчин. Ну и Настя, конечно. Разнопёрая компания. – Вова продул и закурил «беломорину». – А вообще тогда свобода кончалась. Серёга, как человек необыкновенный, это чувствовал и по-своему отметил. В общем, правильное время выбрал, потому что, когда свобода кончается, быть свободным может только клоун.
Разумеется, Белобокин имел в виду себя – при всём его наведённом юродстве трезвости ума Вове было не занимать.
– Что значит – свобода кончалась? – Я достал сигареты и с удовольствием закурил.
– То и значит. Свобода – это всегда переход, тамбур, междудверье, промежуток. Она есть только на стыке несовместимых времён, или культур, или даже цивилизаций и только в тот момент, когда ещё не ясно – кто кого. Со второй половины девяностых стало ясно, кто кого. Наше лучшее время кончилось.
