подумав, я не стал их ловить.
Глава девятая
ПЕРВЫЙ ЖУК
1
Мы так устроены, что принимаем всерьёз только собственные переживания – всё остальное можно отложить, потому что всё остальное может подождать. Мы мелочны и однообразны: какие-то семейные разборки, склоки, вечные выяснения отношений... Все эти стишки, все эти песенки: «У него гранитный камушек в груди...» – только это нас в действительности и забирает. Мы не только больше не живём во всей полноте миром и Богом, мы даже разговоры / пересуды о мире и Боге отдали на откуп каким-то специалистам по этим, как нам теперь кажется, очень
Примерно с таким направлением мыслей я жил последние несколько дней, потому что соображения о том, что хотел Капитан от Оли, когда писал ей свои писульки, что он пишет ей сейчас и что она ему отвечает, выжгли в моём сознании довольно широкую болевую дорожку. Если он хотел лютку соблазнить, то почему воспользовался электропочтой, а не телефоном, где можно подключить к делу обаяние устной речи, которого Капитану было не занимать? И почему писал так редко? Я недоумевал. Я был уныл и растерян. Я копался в домыслах, как навозник в лепёшке, и изнемог. Кругом из всех щелей пёрла весна, просыпа?лась и тянулась на свет изысканная шелковистая зелень, шелестели и наливались соком дриады... а я? Где моя свежесть чувств? Где? Где мои весенние соки? Кто их выпил? Кто отменил круговорот меня в природе? Словом, налицо был эмоциональный кризис. Этому следовало положить конец. Тем более что весна закончилась, незаметно наступил июнь и на следующей неделе я собирался отмечать свой сорок третий день рождения. Решимость, с которой мне захотелось изменить свой кислый настрой, немного меня озадачила: прежде я считал, что действия, определяемые не смыслом, а протестом, – сугубый признак бушующей юности.
С другой стороны, если бы Оля с несвойственным ей рвением не погрузилась в диссертацию (признаться, я уже стал забывать, что она – молодой учёный – металлогенист), вряд ли бы мне пришло в голову отправиться в Псков на поиски свидетельств существования ложи вольных камней. Да, самозабвенное служение частной геологической дисциплине было не в характере лютки – сколько я её помнил (год и два месяца), она всегда размеренно и неторопливо грызла древо познания, точно личинка дровосека, исподволь знающая срок, когда ей придёт пора окуклиться, созреть и, наконец, поразить мир явлением себя и своих бесподобных усов. Научная аскеза была ей просто не к лицу, да и как это можно – жертвовать милыми маленькими радостями жизни во имя торжества очередной, с каждым разом всё отчётливее мельчающей кабинетной истины? Но на неё словно зуд напал – неделю уже Оля не вылезала из институтских лабораторий и библиотек и в конце концов изнурила свою прелестную головку настолько, что в целях обеспечения полноценного восстановительного сна четвёртый день уже ночевала у матери.
Впрочем, по порядку.
Мы с Олей радостно отметили Пасху, которая, помимо своего основного содержания, приобрела для нас особое, добавочное значение – в прошлом году на Пасху мы счастливо нашлись, соединились, безупречно взаимовойдя друг другу в незримые пазы, и сделались аристофановским колобком, андрогином, единым целым (хотелось бы верить), то есть небесная любовь явила нам любовь земную, именно нас выбрав объектом благодати, и это чудо здорово меня пробило. Помню, утром в нашу вторую Пасху мне остро захотелось взять её в охапку и увезти в деревню, в какую-нибудь усадебку на берегу реки, где в бане живёт уж, под крыльцом – ёж, в сарае – лягушка, на печи – кошка, в валенке – мышка, а ночью, если вода не высока, в верши на запруде идут линь, лещ, голавль, плотва и окунь. Где ведро падает в колодец, захлёбывается и тонет. Где сияет солнце, плывут медленные облака, волнуются высокие травы и белый дождь бьёт в лицо и по коленям. Где нам с люткой будет так весело шагать по этим диким просторам. А всё остальное станет неважно. То есть неважны станут все пересуды о мире и Боге, потому что Он там растворён во всём. Там бы нам и прозябать до смерти. Но это так, буколики – плач асфальта о золотом веке.
Потом три дня мы ходили по гостям, обменивались крашенками, христосовались, пили вино, лопали рыхлые подсыхающие куличи, выслушивали бородатые остроты вроде «не яйца красят человека, а человек яйца» и думать не думали про текущие дела нашей странной подпольной борьбы (благо до праздников дела соблюдались в строгом порядке). А между тем янки бурили в Миннесоте как очумелые, спеша прогрызться к золотой начинке недр, и благодаря их ударному труду Америка, не ведая истинной причины, медленно, но верно, точно травящая сквозь игольную дырку резиновая лодка, сдувалась до заслуженной величины.
По случаю назревшего экономического кризиса Капитолий перекрыл китайским товарам путь на внутренний рынок Союза Американских Штатов, что, в свою очередь, вызвало кризис производства в Поднебесной, а заодно и политическую свару с сопутствующим дипломатическим шантажом, войной державных амбиций и целым ворохом сто первых китайских предупреждений. Тем временем по всему миру государственные и частные банки, оборотистые предприятия и просто имущие граждане срочно избавлялись от усыхающего доллара, отказавшись от него, как от резервной валюты. В Америку нежданно хлынула родная денежная масса, втрое превосходящая ту, что имела здесь внутреннее хождение ещё два-три месяца назад. Для Вашингтона и стран с ориентированной на него экономикой это была катастрофа – Америка проваливалась в собственный толчок. На восточном побережье в магазинах пропали тушёнка, крупы, соль и спички, а на западном в целях экономии энергоресурсов начались веерные отключения электричества, что привело к массовой порче продуктов в промышленных холодильниках, и были замечены перебои со спиртным. Наконец стало очевидно, что коллективный страх и неуверенность уже изрядно пропитали сознание американцев, сковав их волю иррациональным чувством бессилия. Духи преисподней одолевали эту землю – вселяясь в её жителей, одни лишали людей способности просыпаться в радости, другие смущали помыслы сомнением, третьи принуждали предавать и в предательстве видеть спасение.
О том, что местные магнаты спешно водили остатки активов своих компаний за рубеж, главным образом в Россию, можно было бы и не говорить, если б это в точности не отвечало прогнозам Капитана. Словом, перераспределение беды и блага шло полным ходом, отчего в народной русской жизни образовалось некоторое радостное оживление. Что касается окрепшей и ставшей уже бесспорной тенденции к национальному сплочению, то чего стоит одна заставка к телепредставлению «Русский передел», которое вёл по субботам круглолицый, плотный и напористый тип с благозвучной птичьей фамилией (помню, он был уже прежде ведущим каких-то программ и даже вызвал во мне симпатию отвагой нескольких суждений, но здесь он заблистал, как римская свечка) – на фоне мерцающих в клиповом режиме документальных кадров побед и ужасов отечественной истории всплывала огненная цитата:
Если русские, вместо того чтобы есть друг друга,помогут друг другу, они станут господами мира.
Константин Леонтьев
(Между прочим, цитату из несуществующего письма Леонтьева по заданию Капитана сочинил я, в чём каюсь – получилось как-то плакатно, без нюансов. Проще было дать выдержку из подлинной застольной речи Сталина: «Русские – это основная национальность мира».) Да что говорить – у всех есть телевизор.
Собственно, я ничего не имел против американцев. Эти забавные толстяки, создавшие героические эпосы о Бэтмене и человеке-пауке, породившие архангелов, размахивающих мечами джедая, и апостолов, преломлённым биг-маком насыщающих стадионы, иногда вызывали во мне даже что-то вроде сочувствия, как гудящее осиное гнездо, под которым подвешена смертельная бутылка с разведённым вареньем. Но что делать – работа есть работа.
На остатках пасхального энтузиазма я написал ещё одно послание посвящённым от имени Дзетона Батолитуса, а Оля подготовила пакет очередных сенсационных новостей о глубинном золоте земли и
