ты сделал бы брату в Париже? – спросил он малыша.
– У меня – сестра.
– Ну сестре, дети все одинаковы, они обожают подарки, о которых мечтали, я мечтал о флейте, но у меня есть флейта и даже есть велосипед, правда, ненадолго, его скоро попросят назад, но моему брату ни велосипед, ни флейта не нужны, он любит шахматы, играть он не умеет, он оборачивает каждую фигурку в тряпочку и прячет под кровать, если вы наклонитесь, обязательно увидите завернутую в тряпочку фигурку, когда-нибудь мой брат станет чемпионом мира и заработает целую кучу денег, наши часто становятся чемпионами,
Бог любит музыкантов и шахматистов, мы купим маме виллу в Ницце на старости лет, но наша мама никуда из Израиля не уедет, она приехала туда умирать, и будьте уверены, своего добьется, но если я ей скажу, что в Ницце – море цветов, она обожает цветы, как вы думаете, она приедет, я пришлю ей деньги на билет.
Надо было, чтобы он замолчал, но, странное дело, под щебетанье
Шинкиле мне становилось уютнее жить.
– А почему вы называете меня Шинкиле? Это что-то ласковое? Есть
Шикиле, есть Мотеле, но Шинкиле я никогда не слышал, откуда вы взяли это имя?
– Выдумал,- сказал я.
– Ой, сами, ой, вы – выдумщик, обожаю выдумщиков, я, например, ничего сочинять не умею, я говорю только правду, это очень противно, еврей не должен говорить голую правду, нужна фантазия, у меня ее нет, все просят – помолчи, помолчи, кто тебя за язык тянет, кому это интересно, вокруг люди, а я говорю и говорю. Бог дал человеку возможность разговаривать с другими, разве этого мало, вам нравится со мной разговаривать?
– Шинкиле,- сказал я.- Это не мы с тобой, ты один разговариваешь.
– Ой, правда? Я так много говорю, что устаю от самого себя.
Потому что я нервный, сначала я уговариваю себя, что никакой не нервный, просто веселый, потом люди говорят мне: ты очень нервный, тогда я расстраиваюсь и начинаю играть на флейте.
– Ты любишь играть на флейте?
– Обожаю! Это так же легко, как говорить.
– Да, да, стоит только нажать вот на те дырочки и дуть…
– Откуда вы знаете? Вы учились играть на флейте?
– Это Гамлет.
– Ой, я знаю Гамлета! Я мог бы проситься в театр, в оркестр, но я не люблю играть плохую музыку, а в театре она почти всегда плохая, ее сочиняют неудачники, а Моцарт не был неудачником, хотя его почему-то так все называют, сейчас я сыграю вам Моцарта.
И он играет. И все за столиками улыбаются, так потешно он таращит глаза, когда играет, и еще потому, что он, действительно, лучше всех в мире играет. А потом мы втроем идем по улице, держась за его велосипед.
– А теперь, друг мой,- говорю я,- вы сделаете мне одно одолжение, а уж я буду вам обязан все время, пока нахожусь в Париже.
– Я не делаю друзьям одолжений,- отвечает Шинкиле.- Вы только точно объясните.
Мы приходим на Пон-Мари, и я посылаю малыша наверх в квартиру, чтобы мои открыли окно. Окно открывают не сразу, наверное, она спросила – зачем? Но потом все-таки открывают, и на подоконник забираются дети, она же мелькнет только один раз – выговорить им, чтобы не разгуливались,- свалятся, и я чувствую себя виноватым, что подвергаю их жизнь опасности. Она даже не взглянула на нас, а Шинкиле играет, все на мосту аплодируют, он хорошо играет, и остается надежда, что она все же слышит его в глубине квартиры. Детей же все время теребит, они отворачиваются, чтобы ей ответить, или зовут подойти – взглянуть, как смешно подпрыгивает Шинкиле во время игры, но слушать она им не дает, окно закрывается раньше, чем Шинкиле доиграет, и дослушиваю его я и те, кто на мосту.
Денег за этот концерт Шинкиле ни с кого не берет.
Мы стоим, смотрим на закрытое окно, на Сену, смотрим, как темнеет к вечеру золото Парижа, флейтист молчит, ему трудно, я знаю.
– Это их мама? – спрашивает он.- Очень красивая мама, она совсем не похожа на еврейку.
– Она не еврейка.
– И вы не боитесь, ой, какой вы смелый, мне ни за что, ни за что не разрешат жениться на нееврейке, хотя мне нравятся еврейки, я все равно убегу, потому что ненавижу, когда мне запрещают, и женюсь на такой же красивой, как ваша. Это приятно – быть женатым на красивой?
Я промолчал.
– Что за глупости спрашиваю, не хотите – не говорите, я всегда сначала скажу, а потом жалею, что раньше не откусил себе язык, конечно, приятно, вы идете по городу, и вам все-все завидуют, а потом приходят домой и говорят домашним, что видели самую красивую пару на свете, те не верят, просят рассказать, а как тут можно рассказать?
Мы договариваемся о встрече, Шинкиле садится на велосипед и уезжает, продолжая беседовать с самим собой. Я же вздохну поглубже, наберу побольше воздуха и поднимусь наверх.
Это я позже узнал, что она сказала.
– Подозрительный тип,- сказала она.
Каждое утро я выбегал из дома, и теперь уже Сена, едва дождавшись меня, сама бежала вперед, раздвигая передо мной город.
Если солнечное пятно ляжет левее, что изменится? Что вообще меняется в душе от расположения солнечных пятен на брусчатке дебаркадера или бликов на воде? Надо довериться солнцу, оно приведет тебя куда нужно. А еще можно довериться сумеркам, а еще дождю и ветру, если вы в Париже, даже изморози, если у
“Гранд-опера”, и вы достаете из кулечка каштаны, обжигая ладони.
Да, Бог не фраер, Бог не фраер. Никогда бы она не поверила, что, готовясь к Парижу, я встретил там, у нас дома, в метро
Квазимодо, он сидел с самого края, задумавшись, и ближайшая соседка боялась случайно его коснуться, он сидел с края, возвышаясь над всеми, зная, что некрасив, но не догадываясь – насколько, в байковой рубашке, застегнутой под горло, король уродов Квазимодо, кулаки большие, волосатые водружены на колени, как кружки, и все равно как-то особенно выделялся большой циферблат на запястье, наверное, эти часы что-то для него значили. В толстые ботинки ушли носки, приоткрыв полоску кожи, садясь, он слишком высоко вздернул брюки, огромная, никому не нужная голова, мясистый нос, волосы, как всегда на большой голове, унылы и неопрятны, и, пока он шел к выходу, я думал, что в жизни есть все, что химеры воображения где-то воплощены.
Заблудился он, что ли?
Я рассказал бы ей про Оффенбаха, как шел он передо мной, длинный, несуразный, совсем близко к особняку на улице Пове, и проводил указательным пальцем по стене особняка только одному ему видимую черту, как мимо меня на площади Бастилии провели бульдога, а он тут же вернулся, чтобы подпрыгнуть и стукнуться об меня всем телом в порыве восторга, о почтенной даме в халате, вышедшей на Пигаль из собственного дома так просто, попросить у меня прикурить, нет, это я переборщил, о даме не стоит. Ну тогда о пьянице на кладбище Монпарнас, возникшем из-за плиты, как из могилы,- сначала взлохмаченная голова, затем рука, долженствующая эту голову почесать, вполне приличная голова, он и проводил меня к могиле Мопассана, там недалеко был похоронен и
Петлюра, но она такому соседству не поверила бы.
Третьего дня я искал Квазимодо в Нотр-Даме, но убедился, что его нет – одно огромное дупло собора с мириадами огоньков в глубине.
Я рассказал бы много историй, не вымышленных, моих собственных.
Ты бы ни одной не поверила, потребовала фактов, а не слов о том, что факты, мол, давно истлели. Ответила бы серьезно: “Я люблю точные и верные знания”. Будто могла быть уверена хоть в одном источнике своих знаний. Реализм сильно вредил ей, но красота ее опровергала все сомнения в необыкновенном, если они еще у кого-то были.
