впереди пожилую тучную женщину в растоптанных туфлях, с двумя тяжелыми сетками в руках.
'Ну вот, увидел какую-то свою родственницу, – решил я.- Сейчас возьмет ее сетки и уйдет с ней'.
С замиранием сердца я понимал, что встретил человека исключительного, с которым резко изменится моя судьба, – но организм мой явно требовал передышки. К совсем резким изменениям я не был готов. Хотя, в общем, их жаждал. Такова моя вялая натура, совсем не схожая с натурой Марамзина. Нет, то не родственница! – слегка даже испугавшись, понял вдруг я. Как-то слишком много и быстро он говорил ей и прикасался при этом вовсе не к сеткам. Потом он так же бегом вернулся ко мне обратно и, беззаботно улыбаясь, пошел рядом.
– А, ничего не вышло! – бодро проговорил он.
Я оторопел.
'А что, собственно тут могло выйти?' – подумал я.
Я, конечно, догадывался, что иногда у мужчин и женщин что-то выходит. Но так – кидаться за первой же встречной и что-то ей предлагать?! Марамзин, как я чувствовал, никак не был утомлен или огорчен своим неудавшимся марш-броском, их он, как я вскоре увидел, совершал по нескольку сотен в день, всегда готовый к победе и ничуть не огорчаясь отказами. Без всякого перехода он с той же энергией заговорил о литературе, с упоением цитировал Андрея Платонова, о котором я раньше и не слыхал, но сразу же был сражен одними только названиями, которые Володя сыпал, как горох. 'Сокровенный человек',
'Усомнившийся Макар', 'Впрок', 'Ювенильное море', 'Луговые мастера',
'Река Потудань', 'Джан'. Володя цитировал огромные куски – я еле успевал их проглатывать, хотя прежде вроде неплохо все воспринимал.
Надо же, какими густыми бывают фразы и даже слова! При этом я совершенно не мог так стремительно и полностью, как Володя, переключаться с предмета на предмет и настолько ему отдаваться.
Слушая захлебывающуюся Володину речь, я параллельно все же отметил, что навстречу нам попалось несколько неплохих студенток, а одна даже глянула на нас с интересом и улыбкой и вполне могла бы с нами пойти, в отличие от той пожилой полной женщины, которой он абсолютно напрасно отдал столько огня. Но женщины его в тот момент не интересовали – к литературе он относился не менее, если не более страстно. И самых очаровательных девушек равнодушно пропустил. Что не исключало, как вскоре понял я, что он, отключившись от литературы, тут же не кинется за первой подвернувшейся женщиной. Он их настолько боготворил, что возраст, сложение, социальное положение, внешность не играли для него ровно никакой роли. В каком-то смысле, более благородного рыцаря я не встречал.
Стремительно разговаривая и столь же стремительно двигаясь, мы перешли Карповку и вышли на Кировский проспект. Здесь, у столовой
'Белые ночи', Володя вдруг резко затормозил. Мы разглядели интерьер через витрину и быстро вошли и сели за столик. Два других стула занимали два морских курсанта, как оказалось, прежде незнакомых.
– Вот я – ни за что не хотел морское училище, ругался с родителями, чтобы туда не идти! – заявил прыщавый курсант. – Все же заставили, пошел. Теперь глубоко страдаю.
– У меня все наоборот, – усмехнулся второй. – Я жутко хотел в училище. Родители были против. Но я настоял. Результат тот же самый, что и у тебя!
Сочувствуя друг другу, они помолчали. Я кинул вороватый взгляд на
Володю. Услышал? Усек? Украл? То же самое я прочел в злобноватом взгляде Марамзина. Мы с ним, как те два курсанта, учимся одному, об одном страдаем.
– Мы должны напиться! – решительно сказал Марамзин.
– Что так?
– Надо! – отрубил он – А то может не получиться!
О том, что 'может не получиться', я боялся даже догадываться. Но трусливо 'остаться на берегу' я не мог: существуют в жизни моменты, когда надо броситься со скалы, даже не зная зачем, – иначе всю жизнь будешь сожалеть о чем-то недостигнутом.
Подошла равнодушная официантка. Оба курсанта сделали почти одинаковый заказ, ошеломивший меня: я, вообще-то, выпивал раньше, но не знал, что бывает так.
– Двести граммов водки. Так? – Первый курсант словно бы еще спрашивал у кого-то согласия. – Так, – где-то он находил подтверждение своим мыслям. – Две бутылки пива. Ликер мятный, двести. Сто граммов 'Спотыкач'. И бутылку клубничной настойки! -
Закончив заказ, он с облегчением откинулся и улыбнулся коллеге.
Второй заказал примерно то же, но уже более уверенно. Официантка записала это все абсолютно равнодушно. Чем же можно было ее удивить?
– Нам, каждому – то же самое, что и им! – Марамзин указал пальцем на курсантов. Видно, считал своим долгом быть со своим народом в трудную минуту. Курсанты на нас совершенно не реагировали, словно нас за столом и не было. Впрочем, и мы скоро перестали различать их, а потом и друг друга, а вскоре и самих себя.
Очнулся я почему-то на Марсовом поле. Узнал пейзаж. Происходил какой-то ужасный бой, и мы с Марамзиным принимали в нем самое деятельное участие. Какие-то крепкие, большие люди выталкивали нас из узкого подъезда в большое и светлое пространство, выталкивали так, что мы падали. Марамзин тут же пружинисто поднимался и как-то радостно устремлялся туда, где нас уже привычно встречала плотная, мускулистая мужская плоть. Хоть бы женская была! При одном из штурмов нам удалось нанести несколько хлестких ударов по врагам и получить в ответ удары просто-таки сокрушительные. Потом нам заломили руки и снова выкинули с крыльца. Некоторое время мы отдыхали на траве, потом Марамзин снова поднялся. Я шел за ним, челюсти ныли в ожидании новых ударов. 'Вот, оказывается, какой он, вход в большую литературу! Кто бы мог этого ожидать?' И – новая яростная стычка. При этом, что интересно, какая-то часть мыслей текла спокойно и ровно, как освещенные закатным солнцем кучевые облака, которые я с умилением наблюдал при очередном нашем отдыхе.
'Куда же мы все-таки так рвемся?' – проплыла неторопливая мысль.
Видимо, под воздействием побоев я начал постепенно трезветь.
Реальность удалось восстановить значительно позже, и далеко не полностью. Оказалось, мы рвались так яростно вовсе не на литературный олимп, а в торфяной техникум, который располагался возле Ленэнерго, в роскошных казармах Павловского полка, построенных гением классицизма Стасовым. Видимо, следуя с Петроградской, мы пересекли Кировский, в прошлом и будущем Троицкий, мост. И шли через
Марсово поле, тогда Поле жертв революции, где чуть сами не 'пали жертвою'. Володя, чья чувственность была необыкновенно обострена, как-то сумел сквозь толстые стены учуять в торфяном техникуме танцы и ринулся туда. Неясно, почему эти танцы были под столь могучей охраной дружинников? Почему наши скромные планы встретили столь богатырское сопротивление? Это неважно. Это, как говорится, внутреннее дело торфяного техникума. Главное – я осознал масштаб личности моего нового друга, который в своих устремлениях не желал знать никаких преград! Вот надо 'делать жизнь с кого'! Такие и совершали революции. Правда, ошибочные. Но мы-то все сделаем как надо!
И мы сделали это! В какой-то момент ряды защитников торфяного техникума поредели. Видимо, некоторые из них отошли на перевязку, и мы прорвались туда! Реальность, как всегда, сильно уступала мечте. В тусклом маленьком зале, под аккордеон, танцевали несколько женских пар, весьма блеклых. Мужчин почему-то совсем не было – видимо, все были брошены на битву с врагом. Но даже при такой ситуации на появление таких героев, как мы, никто из танцующих абсолютно не прореагировал, никто даже не повернул головы! 'Мы были оскорблены в худших своих чувствах!' Эта фраза появилась именно там, хотя использовал я ее значительно позже. Вот так, с кровью, они и достаются! В те годы я фразы больше копил, пока не находя им достойного применения. Но посетили торфяной техникум мы не зря!
Правда, мужчины вскоре появились и таки выкинули нас, уже окончательно. Как же тут блюдут нравственность торфяного техникума!
Даже трудно себе представить будущее его выпускниц. До прежнего яростного сопротивления мы, достигшие мечты, уже не поднялись, и в этот раз оказались на газоне как-то легко.
Тут Володя вдруг радостно захохотал и стал кататься по траве.
– Колоссально! – повторял он.
Эти его мгновенные переходы от ярости к восторгу вселяли надежду, говорили о безграничности его чувств.
