– Лежи!
Потом мы вроде бы уже засыпали. В мозгу проплывали кадрики дня.
Да, может быть, со святым Мефодием ему не сравняться – но денек тоже вышел ядрен!
Снаружи раздался уже знакомый, привычный грохот. Я высунулся.
Так и есть: снова Битте ссыпался с лестницы.
– А сегодня у нас что? – поинтересовался я.
– Магнитная буря, – сухо пояснил он.
СВЯТАЯ АГРАФЕНА
В это утро я проснулся от бряканья на кухне. Батя лютует?
Намекает, что хочет есть? Похоже, все не так, я прислушался к продолженью – тут было какое-то другое, веселое бряканье, журчащее непрерывно, словно ручеек. А, это Настя переставляет посуду! Живет у нас уже третий день – и как хорошо! С ней и я впервые по-настоящему почувствовал лето. И гуляли, и к Нонне ездили в больницу, а вечером даже поймали на удочку рыбку, которую тут же отпустили: посмотрим, как эта рыбка себя покажет!
С таким бодрым настроем я встал и даже дважды присел, изображая зарядку. Не только же одному бате прыгать и приседать. У меня сил на гимнастику почему-то нет, а он прыгает каждое утро – стекла дребезжат! Здорово вообще живет! Ни за что на свете по-настоящему не волнуется. Гимнастика, еда, труд. И не представляю, что может его заставить отказаться от обязательной ежедневной прогулки. И лютует он только тогда, когда путают его планы. А так он – сама выдержка. Наверное, и надо жить так аккуратно? Я точно уже знаю: если из батиной каморки доносятся глубокие вздохи, значит, делает зарядку. Другие причины глубоких вздохов он отметает. Только зарядка!
Я тоже буду так жить!
Я бодро присел еще раз, напялил перед зеркалом улыбку и пошел.
Глянул на церковный календарь у двери. Так… Сегодня шестое июля… “Святая Аграфена, канун Ивана Купалы. Положено утром париться в бане, купаться до позднего вечера с песнями и играми.
Заготавливать веники”.
Точно. Вот так и буду жить, только прелестями. Почему нет?
“На Аграфену хорошо сажать репу. Репа, посаженная на Аграфену, особенно крепка”.
И я буду крепок, как репа!
Сияя, я вышел на кухню.
Настя была веселая, румяная, совсем не такая, как приехала сюда, абсолютно измученная. Жизнь на воздухе, несмотря на все здешние ужасы, ей к лицу. Батя был уже за столом, не брякал, но сидел мрачный… Да, видимо, насчет вздохов только во время зарядки я не прав.
Настя ставила в стеклянную банку вымытые, пускающие зайчики
(давно их такими не видел) ножи и вилки. Молодец!
– Всем привет! – Я, сияя, уселся.
Батя не ответил. Решил повредничать? Ну что ж – схлестнемся, батя! Могу!
Настя положила каши… Вот это каша! Отец ел молча, глядя куда-то в неизведанное. Пока, к счастью, настроение Насте не испортил… но испортит, если будет такой!
– Сегодня рано утром… – медленно проговорил он.
Долгая пауза. Интересно, жевать нам можно – или лучше подождать?
Ладно, подождем. Хотя, в общем, мысль его понятна: он встал рано, как и положено труженику, а мы позорно спали. Что дальше?
– Я встал – вы еще спите…
Ну, это мы уже поняли.
– Решил на рынок сходить…
Это похвально! Но что-то не видно, чтобы он что-то купил… ни луковицы, ни морковки! Ходил, видимо, с целью научного изучения, как всегда.
– Так вот! – заметив мою ухмылку, припечатал гневным взглядом. -
Посмотрел!
Тоже дело.
– И что я увидел?
…Лекция, видимо, на час. Каша остынет. Зачерпнул, медленно, вежливо поднес ложку ко рту. Так можно?
– Продают уже картошку. Свежую… Хорошую! Гладкую, розовую…
– Ну вот – а ты не верил в фермерство! – бодро произнес я. Надо перехватывать инициативу – не то завтрак затянется до ужина, а хотелось бы еще заняться кое-чем.
– …И почти на всех лотках табличка – специально пишут, чтобы покупали: сорт “Невский”!
Тут уже была настоящая пауза. Как-то он никогда об этом не говорил. Казалось, уже и забыл… “Невский” – сорт картошки, очень удачный, выведенный его покойной женой Лизой, погибшей прошлым летом под автомобилем. С тех пор он никогда об этом не говорил, и вдруг – сегодня. Годовщина? Да нет, она в августе погибла.
– Вот так! – проговорил он в полной тишине (даже птички умолкли).- Лизы нет уже на свете – а сорт ее всюду продают!
Я подумал сперва сказать что-нибудь вроде: “Но это же хорошо, когда после человека остаются его творения – тем более такие наглядные!”… Но не сказал. Все это пустой звук! Умершему от этого навряд ли легче.
Мы с Настей долго молчали, потом осторожно начали есть.
– Я вот думал сегодня ночью…
Ложки снова застыли в неподвижности.
– …Мозг после смерти сколько живет?
– Не знаю… несколько минут, наверное, – пролепетал я.
– О чем я все время думаю… и простить себе не могу, – проговорил он. – Когда я прибежал… а она на асфальте лежала…
Может, она могла еще меня слышать? А я – ничего ей не сказал!..
Пауза. Да-а… Выступил батя! Разбередил всех нас – у Насти даже ложка задрожала, а сам он, похоже, уже успокоился. Спокойным движением, уверенно вытянул руку, пощупал бок чайника – горячий ли? – как это он, собственно, делает всегда.
Потом он, низко пригнувшись, словно принюхиваясь, стал что-то разыскивать на столе.
– Ч-черт знает что! При Нонне был порядок, все стояло на месте, а теперь ни ч-черта не найдешь!
– Слушай! – Я быстро, с улыбкой повернулся к Насте… Срочно надо что-то сказать, чем-то отвлечь, пока не поздно…
Поздно! Она глубоко вдохнула, удерживая слезы, но слеза уже покатилась по ее круглой щеке. Она выскочила, задребезжав стулом. Надо за ней.
– Слушай, ну извини его, а? Старый человек, загрустил!
– Грустить можно никого не обижая! – резко задрала голову, но слеза уже выкатилась и из другого глаза.
Я заглянул на кухню: отец задумчиво пьет чай. Как же мне сделать тут нормальную жизнь? Невозможно. Хоть я пытаюсь. Но окромя меня
– никто! Я почему-то должен все терпеть и улыбаться – а больше никто даже и не пытается что-то улучшить, наоборот – все норовят сделать как можно хуже! Неужели так надо?
– Ну, понимаешь, – заговорил я, – пришли к нему тяжелые мысли…
– А у меня, – она резко повернула ко мне заплаканное лицо, – у меня, думаешь, нет тяжелых мыслей? Может, только такие и есть! И все равно я приехала к вам, улыбалась, как дура, все делала – перемыла вековую вашу грязь… А он… руку не может протянуть за кружкой… сразу обвиняет!
