– …Вы что – совсем уже обнаглели?
– …Пач-чему?
– Всем даете наш телефон!
– Чей?
– Звонят прямо к нам в ДРСУ, в приемную директора, требуют вас!
– …И кто же?
– Понятия не имею!.. Говорят, чтобы вы срочно в больницу приехали- там что-то стряслось!
Автобус катил мимо песчаного косогора. Там, за розовыми соснами, уютнейшее Сестрорецкое кладбище – сухое, песчаное. Там лежит
Зощенко – помню, я даже завидовал ему: хоть после смерти в хорошем месте! Потом появился замечательный памятник, и вот недавно – кто-то его разгромил. Зачем? Зощенко-то перед кем виноват? Да, и после смерти, оказывается, нет покоя!
Проехали!
Я ворвался в больницу, легко сдвинув загораживающего двери дюжего омоновца… здесь-то что охранять?
В палате ее койка в углу была пуста и аккуратно застелена. Я кинулся в ординаторскую. Отпахнул дверь – и обомлел. Рядом с
Сашкой Бурштейном сидела Настя – обиженно надувшись, смотрела в окно. Сашка звонил куда-то по телефону.
– А… это ты. – Я посмотрела на Настю и повернулся к Сашке: -
Ну что? – спросил я.
– Вот, Настя говорит, – кивнул Сашка, – что Нонну надо отсюда забирать!
– А что такое? – пробормотал я.
Сашка развел руками: я пас. И снова стал озабоченно набирать номер.
– Да? – Настя впилась в него взглядом. – А вы не хотите сказать, что у вас вчера двое рыбой отравились, один – насмерть?
– А я знаю, где у нас теперь… берут рыбу? – пробормотал Сашка.
– Но она же не ест! – Он посмотрел на меня.
– Не ест?
– Нет. Абсолютно! – сказал Сашка.
– Дома вроде она ела… – проговорил я… Но точно ли?
– Исследование в основном проведено. Язва пока небольшая.
Лечение назначено медикаментозное.
– …В смысле?! – не понял я.
– В смысле, – вскипел Сашка, – если будет нормальное лекарство – я тебе записал, – давать его! Можно и дома… Если Настя настаивает.
Ей-то настаивать легко!
Только что вроде как-то устаканилось, какое-то настало равновесие – жена вроде при деле, мы тоже…
– Ты, я вижу, не понял! – напористо заговорила Настя. – Здесь невозможно! В палате у нее половина с температурой, форточка не открывается. Мать сказала мне, что ни одной ночи не спала!
– А где она? – спросил я.
– На обследовании. Сейчас явится, – проговорил Бурштейн и окончательно занялся телефоном.
Мы вышли. И вот в слепящем свете в конце длинного коридора, тая и временами исчезая в этом сиянии, с каким-то еще ледащим старичком под ручку появилась она. Из-за старичка она двигается так медленно или он из-за нее? Кто кого ведет? Наконец приблизились.
– О, Венечка! – обрадовалась она. – Вот, не знает, где ординаторская! – Она с улыбкой поглядела на старичка. – Сюда входите! – крикнула ему в ухо. Старичок обрадованно закивал.
– Настя говорит… надо отсюда уходить? – сказал я.
Она со вздохом поглядела на Настю, потом на меня… Ей бы только не принимать никаких решений!
Мы вошли в ординаторскую.
– Не знаю, – сказала она, глядя на Бурштейна. – Я как раз сейчас кишку глотала, с “телевизором”. Заблевала два полотенца! – Она хихикнула. – Ты привези, слышишь? – строго сказала она Насте. Та кивнула, но с весьма непокорным видом: как же – им привезу! – Ну вот… – Она задумчиво уставилась на Бурштейна. – И когда рассмотрят эти… блевотные материалы… Будет видно, наверное?
Сашка нервно вскочил, выбежал. То ли в связи с ее последними словами, то ли без связи… То ли побежал узнавать результаты анализа, то ли вообще смылся от опостылевшей ему семейки! Однако через минуту вбежал обратно.
– Ну что? – Я уставился на него.
Сашка отчаянно, но и как-то лихо махнул рукой. Богатый жест. И понимать его можно по-всякому. Мол, еще целый век ждать этих анализов! Или: получены ваши анализы, ничего страшного! Или: что, в сущности, анализы! Все помрем! Понимай как знаешь!
– Так ты… отпускаешь ее? – Я все пытался, как честный семьянин, прижать Сашку в угол и добиться определенности. Но он в ответ лишь зевнул:
– Давай… Под твою ответственность!
– Конечно, под мою… Под чью же еще! – Я язвительно глянул на
Настю.
– А ты что, вообще ничего не хочешь делать? – не менее язвительно сказала она.
Характер бойцовский, отцовский! Но бодаться с ней тяжело.
– Ладно. – Я глянул на Сашку. – Но… в случае чего… обратно можно?
– Ты меня уже утомил!
Я хотел было сказать, что это не я, а мое святое семейство утомило, – но не сказал.
– Ну, спасибо тебе… Вот.
– Убери свои вонючие деньги! – рявкнул Сашка.
Жена ушла собираться, а я стоял в коридоре и думал: откуда он узнал, что деньги вонючие? Или других сейчас нет?
Нервно расхаживая, прочитал табличку на кабинете зав. отделением: Р.Г. Фурдюк! Записал. Отнюдь не для писания жалобы – упаси боже! Наоборот, для восторгов: какое звучание!
За столиком, у лампы, тихо разговаривали две медсестры. Говорила одна – другая, наоборот, плакала.
– Он любит тебя, Жень! Уж он-то знает, откуда у тебя седина!
Записал и это.
И вот в сияющем конце коридора появилась она, подошла – уже в сандаликах на тоненьких ножках, с тощеньким узелком.
– Ну все. Я готова! – подняла голову ко мне, улыбнулась.
Мы пошли медленно, под ручку… Я теперь как тот старичок. В конце коридора у выхода курили Настя с Бурштейном, что-то хмуро обсуждая.
Приблизились мы под ручку, веселые старички.
– Ладно… Заскочу завтра, – проворчал Сашка.
Мы медленно прошли мимо омоновца, вышли во двор – абсолютно голый, с грудами мусора возле баков.
– Ой, как хорошо-то! – счастливо зажмурилась она.
Однако, только мы дошли до больничной ограды, сжала мне запястье:
– …Постой… Передохнем!
Мгновенно провалились щеки, глаза, испарина на лбу.
Я посмотрел на Настю. Та обиженно отвернулась.
– Ну а ты сама рада, что ушла? – обратился я к жене. Может быть, хоть какая-то определенность, в конце концов?!
– …Не зна-а! – вздохнула она.
