Вот стукнула калитка, вернулась Нонна, довольная, покачивая головой.
– Савва с Маринкой говорят: если ты на следующий год не приедешь… мы с Саввой повесимся… Вот. А Анчарика отравим – так что смотри. Я почувствовала даже, что слеза у меня течет! И вдруг Анчар прыгнул – лапы мне на плечи – и слизнул ее. И хвостом замахал.
У нее вдруг опять засветились в глазах слезки – быстро потерла их грязным кулачком.
– Ладно. Поехали! – сурово проговорил я, закидывая на спину весла. Заглянул в гараж к отцу: – На лодке поплывешь?
Замученный Оча спрятался от бати в “яму”, под чей-то автомобиль, поставленный на ремонт. Батя бомбардировал его сверху:
– Селекция… это – все!
– На лодке поплывешь, нет?! – громко рявкнул я. Глуховат уже батя!
– Ка-ныш-на! – проговорил отец, довольный очередным разгромом оппонента.
И в последний раз мы выплыли в озеро. Я греб чуть слышно, осторожно… Может, в этот раз обойдется? Опасный вообще водоем!
Каждое плаванье по нему заканчивается какой-нибудь неприятностью! Но в этот раз ни на мосту Ужасов, ни на зловещих мостках никто не маячил. Неужто Бог помилует нас?
Да, какое-то счастье мы, похоже, все-таки заслужили – поскольку на мостках появился всего лишь грозный Битте и рявкнул:
– Сколько можно вас ждать?!
И вот роскошный “хорьх” стоит у крыльца. Можно выносить пожитки.
Я оглядел в последний раз увядающие местные красоты, вдохнул уже холодный, но особенно чистый осенний воздух. Вернемся ли?
Подросшие козлики, как фавны, стояли на задних копытцах, уже доставая передними до края забора, сдергивали торчащие над ним листики… Все!
О господи! Настя! Спускается по переулку, еще не видя нас, но заранее улыбаясь, представляя, как мы удивимся и обрадуемся ее приезду.
– Ну, ты молодец! – встретила ее мать у калитки. – А мы уезжаем как раз!
– Значит, буду вам помогать! – бодро проговорила Настя.
– Да-а. – Отец вышел на крыльцо, огляделся. – Как написал мой друг в школьном сочинении: “Настала осень, и пришел конец гусям”.
И вот багаж загружен. Что тут еще забыли… Оча.
– Ну, удачи! – по очереди пожали ему руку. Оча прифрантился даже- в честь торжественного момента.
– Будешь в городе – заходи! – неуверенно проговорил я.
Но своего адреса (собрав волю в кулак) не оставил. Увы!
Ключ от нового замка батиной квартиры жег мне сердце (как раз в рубашке лежал)… Представляю, как бы Оча обрадовался, если бы я ключ ему дал!.. Но кому-то приходится быть и злобным!
Напоследок батя конечно же установил рекорд лета! Он внимательно разглядывал Битте-Дритте, расхаживающего возле красавца
“хорьха”, потом вдруг спросил у меня горячим шепотом:
– А что это за парень? Надежный?
– Это, батя, хозяин нашей дачи, у которого мы прожили три месяца! Что, недосуг как-то было с ним поговорить?
– Да брось ты чушь-то пороть – не было его тут! – яростно прошептал батя.
Молодец!
Ну что еще? Кто еще тут не охвачен?
Вон Кузя стоит, отворотясь, на своей террасе.
Идейные враги? Нет уж, это слишком шикарно для нашей жизни!
Пойду займу у него сто рублей – чтобы он понял, что такое настоящая дружба!
ПОСЛЕ ФИНИША
– Ч-черт! Где же их взять, десять копеек! – Я шарил замерзшим пальцем в задубевших углах кошелька… Ни черта! Сзади пихалась очередь – хорошая у этой бабки картошка!
Хоть в базарном павильоне холод не такой, как на улице, но руки все равно задубели… ч-ч-черт! Где все монеты? Ведь были же!
Теперь приходится держать деньги, когда они есть, вот в этом грубом кошельке, сшитом, похоже, из кирзового солдатского сапога, даже без особых изменений его формы. Тяжело такой запихивать за пазуху, вытаскивать еще тяжелей. Главное, у него нет отделения для мелочи, поэтому мелочь приходится искать где попало, что особенно неприятно, когда сзади бушует очередь!
А какой был у меня кошелек раньше – мягонький, с отделением для монет! Сперли-таки дети Юга на дачном рынке – прижимались, якобы что-то предлагали, какие-то свистульки… В результате вместо кошелька теперь этот сапог! Вот выковырял монету!
На каждом пальце по тяжеленному мешку – сметана, творог, сыр, камбала, картошка, свекла, капуста, – посеменил медленно к выходу из павильона, высунулся… Ну и мороз!
Идти приходится меленькими шажками по ледяным колдобинам, три квартала от рынка до дома занимают чуть ли не час! Насквозь промерз!
Вспоминал на ходу, как любимого кошелька лишился. Вспоминается ушедшее лето.
Был на даче такой момент, когда осталась у меня последняя сотельная, да и то потому только, что рваная была – уголок надорвался! Стал склеивать его папиросной бумагой – уголок чуть сморщился, и одна цифра из номера на ассигнации скрылась. Ох, вряд ли где примут такую бумажку! Левин дал мне ее за мою частушку в “Золотом блине” – а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят!
Склеил, положил в кошелек – еще тот, мягонький, хороший! – и на рынок дачный пошел: может, там удастся кому-либо втюхать? Стал ходить по рядам, выискивать жертву. Вот, может, эта старая тетенька с цветами – моя жертва? Но на хрен мне цветы? Вот, может, этот крепко поддатый кавказец примет? А ну бритвой полоснет?
И вдруг, пока я искал жертву, жертва сама себя нашла! Хватился – а кошелька нету! Поначалу я обрадовался, хохотал. Вот, думаю, вляпался кто-то! Хотел обогатиться – а вместо этого проблему поимел! Но потом хохот как-то захлебнулся. Хоть и такую ассигнацию, а жаль. В нее хоть и позорный, но вложен труд! И потом, эта же сволочь не знала, что рваную крадет? А вдруг бы настоящую? Рассвирепел! Тем более я понял уже, кто спер-то, – дети Юга.
Добрался наконец до дома, поднялся крохотными шажками по лестнице, скособочась, всунул в дверь ключ. Ввалился. С грохотом кинул мешки, плюхнулся прямо в прихожей в кресло, сидел вытянув ноги, отдуваясь. Лицо абсолютно задубело! И руки! Удалась зима!
Жена выглянула в прихожую. Снисходительно:
– А! Это ты!
Я, представьте! Раньше она на Сенной ходила (дешевле там и лучше), теперь я хожу. Вместо моральных страданий имею теперь физические!
– Тебе какая-то баба звонила!
Я – воинственно:
– Ну и что?
– Приглашает тебя на вручение “Чернильного ангела”!
– …Не мне, естественно?
– Естественно, нет! – смотрит презрительно. – Неужели попрешься?!
Я сидел молча. Вот отогреюсь маленько – погляжу. Конечно, радости мне там мало, а чести и того меньше… Но Ваня может подумать, что я сержусь на него… А я на него вовсе не сержусь
– и надо, чтобы он увидел это и не расстраивался!
