оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший…
— Это ты хороший? — поинтересовался я.
— Я передал, как она сказала, — чуть обидевшись, отвечал Костик. — Теперь, кажись, все.
— Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?
— Отнесу, — натянуто произнес он.
— Не перепутаешь?
Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.
Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: «Зоя»… Нет, я скажу не так. Я скажу: «Зоенька»… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: «Зоенька». А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…
— Зоенька, — произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало.
Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители. Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова.
— Зоенька… — повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. — Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки — штабисты, что нет у них ничего человеческого.
— Как? — спросил я Костика.
— Не знаю, — сознался он. — Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду?
— Ну повтори.
Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес:
— Зо-ень-ка… — И потом опять: — Зо-ень-ка…
Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал «Зоенька», а всего один раз.
— Нет, ты сказал два раза, — возразил Костик. Но не обиделся.
Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут.
— Это не ей… Это тебе я повторил, — настаивал я.
— Как ты повторил, так я и запомнил, — миролюбиво сказал Костик. Тут же продолжил: — Вот ты написала, что я тебя жалею, и просишь прощения, что…
— Хватит, — прервал я. Мой голос показался мне каким-то фальшивым. — Послушай… Может, о жалости вычеркнуть?
— Могу и вычеркнуть, — сказал деловито Костик. — Давай дальше. Она ведь ждет…
— А у меня получается? Или… нет?
— Тебе бы закончить надо… — посоветовал Костик.
— Ну в конце скажи так… Я ее вовсе не жалею, просто она мне показалась такой красивой… Нет, «красивой» не надо. Необыкновенной…
Нет, не то. Напиши так… Я увидел на донышке зрачков такое…
— Что такое «такое»? — переспросил Костик. — Сказать, что увидел «такое»?
— Ну необычное… — поправил я. — У нее такие травяные глаза…
— Так и передать? Про траву? — осведомился Костик.
— Ты что?! — чуть не взревел я. — Это я тебе так пишу… Да нет, тьфу, не пишу… Говорю…
— А мне не надо писать. Ты ей пиши, — резонно заметил Костик.
Я задумался. Пришлось сознаться, что я не знаю, что нужно еще написать, чтобы вышло складно… Я ведь никогда не писал таких писем.
— Тогда передам так, — решил Костик. — В травяных глазах ты увидел необычное…
— Нет, нет! — запротестовал я. — Про глаза не надо.
— Ну тогда напиши, как люди пишут… Они в конце пишут: «Жду ответа, как соловей лета!».
— А по-другому нельзя?
— По-другому тоже можно, — деловито предложил Костик. — Вот так: «Лети с приветом, вернись с ответом!».
— А как лучше?
— Про соловья красивше, — сказал он, подумав.
— Ну давай про соловья. А когда ты отнесешь письмо? — спросил я, вдруг оробев.
— Сейчас и отнесу.
Мне показалось, отвечал он излишне легкомысленно.
— Сейчас? Почему сейчас? — встревожился я.
— А когда?
— Не знаю… — Я и вправду чего-то испугался. — Может, она уже спит?
— Она ждет! — изрек он и уполз в темноту.
11
На другой день и на следующий Зоя не отвечала. Несколько раз я прошмыгивал мимо, стараясь попасться ей на глаза, зацепиться взглядом. А она преспокойненько посиживала рядышком с теть-Дуней, переговариваясь и щурясь на ласковое солнышко, и по сторонам не смотрела. А рядом, как всегда, ее Шурочка. Со стороны два золотых одуванчика на зеленом поле. Да и Костя вел себя странно: бродил в стороне, изображал полную несознанку. А когда я указал ему на его уши-лопухи: мол, чего они у тебя не фурычат? — он лишь помотал головой, вздергивая острые плечи, что означало: я-то что, это не я молчу, а кто молчит, ты и сам знаешь.
Между тем вернулись штабные. Из их разговоров можно было понять, что дела наши с прокормом — хуже некуда. Раз-другой доставили ведро жмыха и ведро гнилой картошки, да еще бидон обрата, белой жижицы, в которой и заварили жмых, и назвали это супом. Суп рататуй, по краям вода, в середине х… Два дня хлебали, но в животе не прибавлялось.
Кто-то пропел:
— Ешь вода, пей вода, срать не будешь никогда!
Теть-Дуня посоветовала подпитываться травкой. Она показала, какую надо рвать: листики и корешки от одуванчиков, стволики от конского щавеля, стебель лопуха, подорожник, что-то еще. Но много ли этого добра растет в нашем загоне?.. Все общипали и с жадностью глядели за колючку, где на воле зеленели лопухи и даже щавель.
Но тут нас с Шабаном погнали на ночь в штабной вагон. Шла очередная гульба. Пока девок лапали, нам дважды бросили со стола по куску хлеба. Надо было поймать этот кусок слету, по-собачьи, с пола поднимать не разрешалось.
Краем глаза углядел, как Зоя, сидящая на коленях у Леши Белого, сунула незаметно горбушку за пазуху. Для Шурочки, а может, и для других девочек. Раньше она продукт со стола не крала.
А потом загремел патефон, мне всучили мою партнершу. Валяй, топай, школяр! Делай, чтоб красивше было!