когда они одежду для просушки станут снимать, да на травке растелятся. Тогда на свету можно всех поподробнее рассмотреть.
Теть-Дуня и тут на страже: натаскала из вагона соломы, расположилась между вагоном и лужайкой так, чтобы к девкам в их закуток через нее шагать. Стражнику в спину фигу показала: вот тебе кукиш вместо конфекты… Бельма выпучил, думал, щас кино будет! Дали дураку ружье, ну так и охраняй, чтоб чужие не лезли.
И про поселковых так выразилась: антересно им, зверинец себе устроили.
Ворчит теть-Дуня, а сама с непривычки поеживается, тоже отвыкла от воли. Поселковые тихо, тихо, будто к клетке с тиграми, к проволоке приближаются. Сперва самые малые, эти ничего не боятся, хихикают, пальцем на нас указывают. За ними бабы придвинулись, лузгают семечки, смотрят. А за их спинами несколько мужиков молодых, самокрутками дымят, собственную ночную работу, небось, оценивают.
Или их поставили для остережения, если, к примеру, захотим через проволоку полезть?
Один, так прям как наш Петька, рожа плоская, глаз кривой, видать, подбитый, частушку в нашу сторону запустил:
Заржали. Но лишь мужчины. Женщины продолжали молча смотреть.
Оценивали, похожи мы на бандюгов, как им тут расписывали, или не очень. Девочек особенно пристально разглядывали. Потом ушли, а вернулись с вареной картошкой в руках. Приблизились к колючке, нисколько не оберегаясь, бросили картофель девочкам. Но все без слов, молча. Одна, молоденькая, в белом платочке, руку под проволоку протянула с хлебом. Но тут уж наш придурок был начеку. Винтовку вскинул, даже затвором лязгнул: «Не с-сметь! — закричал. — Никаких контактов!».
Испуганные жалельщики так и отскочили от изгороди. Мы-то знали, не стрельнет в них охранник, а они не знали. Уж больно грозно придурок винтовку наставлял.
Одна теть-Дуня не испугалась, подошла к проволоке, чтобы с бабами по-свойски потолковать, а к Петьке спиной повернулась.
Он и ей на людях решил власть показать. Рявкнул еще громче:
— Ни с места! Кому говорят! Стрелять буду!
А теть-Дуня на это сухую задницу выставила, рукой показала:
— Поцелуй пробой и ходи домой!
Да еще негромко прибавила, уже для баб, что такие вот придурки за нас пропитание имеют, а ей-то остальных накормить надо!
Из-за проволоки тут же в адрес стражника выдали:
А теть-Дуня через проволоку уже контакт налаживает.
— Бабоньки! — кричит. — Вы ево не боись… Он дурной, но не страшной! А если что на прокорм дадите, я по всем ровно разделю!
И тут ей понесли.
Кто сам, а кто через малышню: картошку, свеклу, несколько сухарей… Даже яйца, вкрутую сваренные. Опять же махорку, крупно рубленную, завернули в лопушок, как особую ценность, передали бережно из рук в руки.
Петька-придурок понял, что без него вполне обходятся и махра мимо рыла уплыла, придвинулся поближе, прикидывает, что можно от такого нарушения для себя поиметь. А мы, пацанье, сообразили: встали у теть-Дуни за спиной и заслонили ее. Если захочет что отнять, ту же махру, так по рукам пустим, пусть уследит… Получит куку с макой!
Теть-Дуня принесенное в подол сложила, снесла на серединку лужайки, стала у всех на глазах делить. Яйца — их потом еще несли — девчонкам, махорку — себе, остальной продукт разложила на две кучки.
Потом кликнула Зою и Антона, то есть меня, велела дальше по душам разложить.
Мы с Зоей стали с двух концов продукт брать, и руки наши встретились. Не так, как приказано на танце: «Саша, ты помнишь наши встречи»… По-другому. Случайно. Я прикоснулся лишь, почувствовал, что руки у нее не ледяные вовсе. Руки-то теплые у нее. Даже горячие.
Я свои отдернул с непривычки. Посмотрел нечаянно и увидел, что и глаза у нее блестящие, ярко зеленые, еще зеленей травы вокруг нас. И никакой черной ненависти. Скорей удивление. Будто она тоже меня первый раз видит.
А еще я углядел — это невозможно было заметить — затаенную боль на донышке зрачка. Меня как по сердцу резануло. Отпрянул. А она поняла, что выдала себя, и демонстративно отвернулась. Не захотела дальше в себя пускать.
Я об этом долго думал. Там, на лужайке, и в вагоне, куда нас загнали на ночлег. В штабной вагон в эту ночь нас не повели. Отцы-командиры уехали на грузовике в район, чтобы получить дальнейшие указания, что с нами делать. Краем уха в последний раз мы с Шабаном уловили среди прочего пьяного бреда слова, что вышло будто бы указание сверху о мобилизации подростков после пятнадцати лет на какой-то трудовой фронт. А он тут, рядышком… И с немчиком, так называемым Ван-Ванычем, пора побыстрей расстаться. Запихнуть бы его в немецкие лагеря, коих на Урале понапихано повсюду, пусть со своими и балакает, там есть кому держать их фашистский язык под контролем! А у нас, кроме «хенде хох», никто ничего не шпрехает. Охранник командует: мол, приказываю по-вражески, не выражаться… Так он песни начинает петь. А что поет — неизвестно.
Я еще тогда ехидно подумал: шпрехаем, да фиг вам скажем. Мы даже стихи с Ван-Ванычем о розах шпрехаем, только не свиньям о розах читать! Розляйн, розляйн, розляйн рот… Как там дальше?.. В общем, дикая розочка в голом поле… Это ведь про Зою, это она — розочка посреди поля. Господи, как вдруг понятней стали эти слова!
И вот что еще пришло в голову: слава Богу, что сегодня не надо с ней под патефон танцевать. Лучше встретить на лужайке, где она — другая.
Мне почему-то жалко ее стало. В штабном вагоне ее не жалко, а тут вдруг проняло. Будто два разных человека: там — бесчувственная лягушка, а тут — Василиса, которая сбросила лягушачью кожу. Василиса с печалью на дне зрачков. Там, в штабном, я от нее бежал бы стремглав, а тут, наоборот, цельный день следующий ходил, высматривал, чтобы быть к ней поближе. А зачем — сам не знаю.
Издалека можно разглядеть, как она около Шурочки хлопочет. Тоже, наверное, счастлива, что не надо к своему Леше Белому идти, на коленях у него елозить, бормотуху насильно пить. В нашу сторону не посмотрит, мы ей неинтересны. Иногда с теть-Дуней о чем-то своем перемолвится — и опять к Шурочке. Шурочка для нее свет в окошке.
В прежние-то времена страничку из тетради вырвал бы и что-нибудь написал. Правда, не знаю что. А здесь ни бумажки, ни даже клочка газеты не найти. Даже у теть-Дуни, которая все в запасе имеет.
Впрочем, газету она нашла, клочок, и ловко цигарку себе сварганила.
А мы как увидели, собрались всем вагончиком посмотреть, как она дым из ноздрей пускать станет.
А теть-Дуня закурила, сидя посреди поляны, так вкусно у нее получалось, что кто-то из ребятни попросил: теть-Дунь, дай курнуть-то! Дай!
Она прищурясь, морщины у глаз собрались, с усмешкой закрутку отдала:
