западню.
Не это ли просек незлобивый Волоченко, решив про себя: пусть бегут, если смогут. А не смогут, будут там, где им положено. Раньше ли, позже, но будут. И сердобольная Надя, подхватившая нас, находчивая, по-бабьи проницательная, тоже не могла не догадываться, что всюду, куда бы мы ни направились, терпеливо и уверенно нас караулят наши ловцы. И мы сами придем туда, куда им надо.
Казалось бы, ну что нам стоило миновать пресловутую Зыряновку, вместе с названной теткой, которую предложил Васька-серьга, и посчитать, что нам в который раз повезло? А ведь не миновали — и попались. Ну а миновали, что тогда? И тогда бы, тогда тоже, на нашем, проложенном для нас свыше маршруте, причем любом, ждал бы нас все тот же, назначенный судьбой вагончик.
Говорю уверенно, потому что знаю наперед, что с нами будет. Знал бы тогда, бросился бы в тайгу, в любое зимовье, чтобы продлить на часы, на минуты нашу свободу. И Зоенька не знала, верила, как и я, в чудо. Одна удача, и еще одна, и мы, глядишь, прорвемся на волю. Господи! Господи! Если бы до конца жизни сохранить эту веру!
Сидя в конце последней платформы, спиной по ходу поезда, и видя лишь стриженый затылок нашего охранника, я наклонился к Зое и спросил, о чем они так долго секретничали с Надей.
— А ты не догадываешься? — спросила она. — Надя все о нас знает.
— Откуда?
— Ты лучше спроси, как остальные не догадались, когда кругом наши физии распечатаны… А еще Надя, знаешь, что сказала? Сказала: вас ненавидят, потому что у вас любовь. Слово в слово, как бородач. Может, правда? — Со вздохом добавила: — Хоть бы этот Кеша не ссадил нас в тайге. С него какой спрос? Все равно никто не узнает.
Но Кеша честно отрабатывал дареное курево. Он прикрыл нас брезентом, и посадил так, чтобы не торчали на виду.
С поезда на узкоколейке тайга в сумраке вечера не показалась нам страшной. Но розового куста, выращенного Хансом, как ни смотрели в промзоне, мы не увидели. Потом пошли проплешины, перелески, поля.
Промелькнула и наша опушка. Для остальных, кто каждый день ездит на смену, просто лес за насыпью, а для нас с Зоей родное местечко…
Болотце с ручьем, омуток, зимовье. Мысленно с ним распрощались. Ни погони, ни собак не видать. Небось, шарят вдоль путей к Юргомышу. А мы все тут, вокруг да около, бродим.
Пришла на ум шальная мысль: а не сойти ли нам снова здесь и продолжить житье-бытье в родном зимовье? Ведь утверждают фронтовики — в одну воронку снаряд дважды не попадает… Но это все теории. А на самом деле, пока не найдут, будут шарить вдоль дороги. И второй… и который раз. У них сейчас охотничий раж: что медведя завалить, что беглеца. Это на фронте их нет, там рисковать под пулями надо. А тут… Воевать в тылу с бабами и ребятишками — они герои!
Я крепко сжал Зоину руку. Она ответила слабым пожатием.
— Жалко, — шепнула на ухо.
Я повторил:
— Жалко.
Мы оба знали, о чем мы жалели.
Зыряновка открылась из-за деревьев многими огнями. Мы уж как-то отвыкли, что в мире существует столько электричества. Прожекторы на мачтах не в счет. У них и свет другой, лагерно-холодный. Он не светит, а бьет по глазам. А тут, при виде светящихся окошек, повеяло жилым теплом.
Поезд сбросил скорость, и молчаливый Кеша, закинув автомат на спину, двумя руками поддержал меня и Зою, пока мы спрыгивали наземь. Махнул рукой, но не в знак прощания, а скорей по привычке.
Прямо от насыпи начиналась деревенская улица. Пахнуло дымком, донеслась откуда-то песня, высокие бабьи голоса сквозь смех и перебор гармошки. И это напомнило какую-то иную, нами забытую, тыловую жизнь. На звук гармошки мы и пошли. Да нам все равно было куда идти.
А улица, как в каждой деревне, тут была одна. Песня приблизилась, можно было разобрать слова.
Я ни прежде, ни потом не слыхал этой песни. Но запомнилась она из-за своего необычного текста про разбойников. А еще потому, что в тот вечер все воспринималось по-особенному. Песня тоже. Хотя нам-то, понятно, было не до песен.
— Нужно спросить тетю Олю, — напомнил я.
— Нет, — возразила Зоя. — Нам надо спросить тетю Оню.
— Такого имени нет.
— Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.
— Зря. — И я повторил упрямо: — Такого имени нет. Я сейчас зайду в избу и спрошу… А ты побудь здесь.
— Спроси тетю Оню, — произнесла вслед Зоя.
Я не помню ее интонации, но думаю, что она была просительной. Только я Зою не послушался. Я был уверен, совершенно уверен, что знаю точно, кого надо спрашивать.
Изо всех сил пытаюсь остановить это мгновение у чужого крыльца. Поздней памятью переиначиваю наш разговор, правлю себя:
— Нужно спросить тетю Олю, — говорю я.
— Нет, — возражает Зоя. — Нам надо спросить тетю Оню.
— Такого имени нет.
— Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.
— Зря, — говорю я. Но при этом соглашаюсь. — Ладно, — говорю. — Зайду в избу и спрошу тетю Оню. Непонятное какое-то имя… Но я спрошу.
Иногда наш спор укорачиваю еще.
— Нужно спросить тетю Олю, — предлагаю я.
— Надо спросить тетю Оню, — поправляет Зоя.
— Ладно. Спрошу. А ты побудь здесь.
Но сделал я так, как сделал. И одна буковка в тот вечер решила нашу судьбу. Сейчас-то понимаю, что был бы другой вечер, другие обстоятельства, которые привели нас к такому же результату. Понимаю. И все-таки…
Добираясь в воспоминаниях до этого вечера, я веду этот короткий спор. И спорю снова. С собой. С Зоей. Со своей дурацкой памятью, которая не хочет ничего менять. И оттого становится больней.
Я постучался в двери, но за шумным весельем меня не услышали. Потянул дверь на себя и сразу же окунулся в атмосферу бурного, даже буйного деревенского праздника. За просторным столом, накрытым
