кисти, мягко, одними подушечками обвел тыльную сторону ладони и контуры пальцев.
– К чему слова? – повторил он шепотом. – Разве мы еще не все сказали друг другу?
Потом поднялся, переставил свой стул рядом со стулом хозяйки, намотал на вилку макароны и поднес к ненакрашенным губам.
– Позвольте мне…
Женщина открыла рот, не отрывая от него глаз. Сжала губы и, торопливо прожевав, проглотила, после того как он деликатно вытащил вилку.
– Почему? – спросила она.
– Потому что вы позаботились о моей матери.
– Только поэтому?
– И еще потому, что мне нужны ваши ноги.
Женщина больше ничего не сказала, пока он не скормил ей всю тарелку. Закончив, достал платок и вытер ей рот с такой нежностью, какой женщина не знала в своей жизни. Его лицо было совсем близко. Покорно подставляя губы мужским пальцам, она ощущала на щеке его теплое дыхание. Он уронил платок. Ее глаза были полузакрыты.
– Как кукла, – шепнул он ей на ухо.
Женщина снова открыла глаза и попросила:
– Поцелуйте меня.
– Нет, – улыбнулся он с огромной нежностью. – Уже нет времени.
В полусне женщина увидела, как он встал, поднял с пола свои вещи, следя за ней взглядом, полным любви и заботы. Ощущая внутри странную, томящую тяжесть, она смотрела, как он достает из сумки инструменты и неторопливо раскладывает их на столешнице. Узнала среди них скальпель и хирургическую пилу. Страшный спазм в желудке насквозь пронзил ее тело. Она выпрямилась на стуле, пытаясь вздохнуть, но легкие не расширялись. Они горели, и вся она горела в огне ужаса. Человек начал разворачивать пакет. Нет, в его взгляде не было любви, только забота. Боль внезапно прекратилась, как будто под наркозом. Парализованная, она не могла даже моргнуть. Кислород в легких был на исходе. Человек закончил разворачивать пакет, и ей предстали две деревянные ноги, соединенные металлическим штифтом. На коленях и щиколотках шарниры. Деревянные ступни безжизненно свисают вниз; поверх них нарисованы красные балетные туфли.
Больше женщина ничего не видела. Она погрузилась в черное безмолвие. Навечно.
Человек помассировал обрубок мизинца. Многие считают его анемичным, возможно, из-за внешнего вида. Но это не так. Напротив, это самый чувствительный из его органов. Незаживающий шрам обеспечивает его душе прямой контакт со всем миром. В желтой и мозолистой уцелевшей фаланге сконцентрирована вся боль его существования.
Он провел мизинцем по искаженному лицу лечащего врача его матери, обрубок спустился к шее, затем еще ниже, к ложбинке меж грудей, не касаясь их, пробежался по животу и, наконец, зацепил край юбки и приподнял его для первого осмотра.
XVI
ЗАКОН… КУРАРЕ… НЕОН. Джакомо Амальди резко выпрямился на стуле. Он все пытался придать какой-то смысл мешанине прописных букв из послания убийцы.
ОРАКУЛ, ЗАРОК, ЗЛАК, ЛУНА, КЛАДЕЗЬ, ОКЛАД, АРЛЕКИН, НАРОД, ДУРАК, ЛАК, ОКЕАН, КЛИН. И даже составлял какие-то бессмысленные фразы. КОД РОКА. ЗЛОДЕЙ УНИКУМ. КРЕН ЛУКА. КРИК РОДА.
– Муть какая, – пробурчал он. – А ты чего накомбинировал?
Фрезе поднял от стола красное, вспотевшее от натуги лицо.
– РАД, КАК ЗАД, – прочел он.
– И все?
– Нет. – Помощник поднес к глазам лист бумаги. – ЗАД – КЛАД или РОЗУ В ЗАД. А вот мой шедевр, правда, кое-какие буквы пришлось добавить или повторить. ЭТО НЕ ЗАД, А УЛЕТ.
– Едва ли преступник имел это в виду. Зато комбинация интересна для анализа твоей личности.
– Думаешь?
– Вне всяких сомнений. Навязчивая мономания.
– Из-за пристрастия к слову «зад»?
– Именно.
– Не скажи, есть еще вариант: НЕ УКРАДИ РУКИ.
– Превосходно.
– Все это глупости, Джакомо. Скорей всего, он просто воду мутит. Или написал наобум.
– Не наобум. Он ничего не делает наобум. И листочки к столу пришпилены не наобум. Не знаю, зачем он их прикрепил, но и листочки, и прописные, и строчные буквы входят в какой-то его план. Возможно, этот план имеет смысл только для него, но в нем нет ничего случайного. И воду мутить он не думает. Он нас не боится. Он осуществляет свои планы спокойно, не поддаваясь панике, в мельчайших деталях. Он не импровизатор.
Фрезе тряхнул головой, поднимаясь. Заправил выбившуюся рубаху в брюки.
– Нам только этого сирокко не хватало, – изрек он.
Амальди непонимающе глянул на него.
– Сирокко – теплый ветер, – объяснил Фрезе. – Чувствуешь, как воняют отбросы на улице?
– А-а… да.
– По прогнозам, такая погода продержится несколько дней. Одна надежда, что синоптики ошиблись. В этой вони жить невозможно.
– По правде говоря, я ее и не заметил, – отозвался Амальди. – Это вонь старого города. Там ею пропахли все улицы, вся гавань, все дома. Все мы выросли с этой вонью, все, кто родились в старом городе… И привыкли не замечать ее.
– Вам везет, – заметил Фрезе.
– Да, везенье то еще.
– Ходят слухи, что городские власти хотят кому-то отдать подряд на вывоз мусора, пока кризис не кончится.
– Меня вызывал мэр. Спрашивал, что я думаю об этом нарушении конституционных норм.
– Хрен с ней, с конституцией! – огрызнулся Фрезе. – Ты что ему ответил?
– А ты бы что ответил?
Фрезе нахмурился.
– Беспорядков, конечно, не избежать.
– То-то и оно. Уж лучше вонь, чем городская смута.
– Значит, мешки с мусором будут постепенно выживать нас из города, – пробормотал Фрезе.
– Кажется, мэр остался мною недоволен.
Фрезе тем временем представлял себе ночи сидячих забастовок, костры на площадях, кошмарные дни, заполненные разгоном толп и охраной штрейкбрехеров.
– Ты все еще возишься с пожаром в сиротском приюте? – поинтересовался Амальди.
– Да, а что?
– Я, когда был в муниципалитете, – начал Амальди ничего не выражающим тоном, уставясь в запотелое окно, – подкинул мэру тему приюта.
Фрезе насторожился.
– Спросил его про пожар.
– А он?
– Покачал головой и сказал: «Неприятное дело, даже трагическое, если мне память не изменяет». И тут же свернул аудиенцию.
–
