Фрезе это не укрылось. Любой другой может так смотреть на женщину без всяких последствий, но только не Амальди. Красивая была бы пара, подумал Фрезе и улыбнулся с легкой грустью: уж ему-то нечего и мечтать о такой красотке, если, конечно, она не продается посреди улицы. Но те, что продаются, не в счет. Амальди и в голову не приходит, какой он счастливчик. Такая девушка запросто могла бы вытащить его из глубокого и темного омута, в котором он пребывает уже немало лет. А Фрезе первый порадовался бы за него.
– Что, мой племянник? – окликнул его усталый голос.
Фрезе обернулся на приближавшегося к нему архивариуса. Тучный, переваливается, как пингвин, свинячьи глазки и два желтых зуба в прорези не закрывающегося рта. Наследственные черты очевидны.
– Не знаю. Иди посмотри. – И Фрезе указал ему на окошко для наблюдений на двери.
– Дерьмо собачье! – проворчал архивариус и тут же спохватился, слегка порозовев: – Виноват. Он, Липучка… Чего натворил? За что его взяли?
Фрезе рассказал ему про телефонные звонки, письма и мертвого котенка в картонной коробке с приложенной анонимной запиской.
– Так это он, Липучка?
– Есть такое подозрение. Почему ты его зовешь Липучкой?
– Сестры моей сынок. Она вдова, живет на пенсию от мужа и подрабатывает кое-где. У меня своей семьи нет, и я ей помогаю, по мере возможности… Где вдове взять средств, чтоб выучить парня сперва в лицее, потом в университете… Он, вообще-то, парень способный, но денег нужна пропасть. У сестры никого нет, кроме него, а у меня – никого, кроме них, так что…
– Липучка, – напомнил Фрезе.
– Да, Липучка. Мы его так прозвали, потому что он с детства лип к каждому, кто ему ласковое слово скажет.
– Хочешь, сперва ты с ним поговори? – предложил Фрезе.
– Спасибо, – сказал архивариус и распахнул дверь.
Фрезе кивнул охраннику, чтоб вышел. Перед тем как закрыть дверь, увидел, как юный толстяк вскочил со стула, обливаясь слезами.
– Дядя!
Архивариус нацелил в него палец и завопил:
– Сядь на место! Убью паршивца!
Фрезе захлопнул дверь и подглядывать не стал.
В этот момент из лифта вышел Амальди. Глаза его были обведены темными кругами усталости.
Накануне, подходя к двери Джудитты, он с неохотой признался себе, что эта девушка задела его за живое. Прежде за ним такого не водилось, чтоб он срывался с места, терял над собой контроль, приказывал задерживать подозреваемого без достаточных оснований. А тут, перед ее дверью, остановился на секунду – перевести дух. Собственные чувства пугали его. Страшно даже подумать, что его цель, его миссия вдруг отойдут на второй план перед этим неведомым. Потом он позвонил в домофон, услышал страдальческий голос Джудитты, и все опасения рассеялись. Когда он в последний раз проявлял заботу о живом человеке?.. Щелкнул замок домофона. Едва Амальди вошел в подъезд, на него тут же накатила липкая вонь его детства. Он машинально вытянул руку, чтобы смахнуть паутину, как всегда делал мальчишкой. Джудитта ждала его на лестничной площадке и, когда он подошел, опять разразилась слезами. Он неловко обнял ее, из последних сил сдерживая бушевавшие в груди чувства. Потом они вошли в квартиру. Пока он добирался, домой успела вернуться мать, рано поблекшая женщина, изможденная не столько работой, сколько разочарованием в жизни. В ее облике он не нашел никакого сходства с Джудиттой. Видимо, сходства не было и в ее молодости, когда она еще питала какие-то надежды. В ее присутствии Амальди обрел уверенность, которую постоянно терял наедине с Джудиттой. Он торопливо осмотрел картонную коробку, где покоился спаленный котенок. От вида обугленного тельца с треснувшим черепом и несколькими косточками, нелепо торчавшими из бесформенной массы, его замутило. Он отвернулся и стал читать похабную анонимную записку. Писал ее, безусловно, не маньяк. Опыт и чутье подсказывали Амальди, что впереди намного более ужасающие зрелища. А этому эпизоду он не придал бы значения, если б не Джудитта. И от такой мысли ему опять стало не по себе. Мать, шаркая по полу шлепанцами, поставила перед ними две чашки кофе и, пожурив дочь за поведение и внешний вид, удалилась на кухню.
– Не бери в голову, – сказал ей Амальди, за что был одарен благодарным взглядом.
Вскоре пришел отец Джудитты, уже извещенный о происшедшем. Красивый мужчина с горделивой осанкой и мягкими, деликатными манерами. Он шагнул к дочери, обнял ее, стал шептать ей в волосы что-то утешительное и не выпустил из объятий, пока та сама не высвободилась. А гостя он, вероятно, и не удостоил бы вниманием, если б Джудитта не представила их друг другу. Роста ее отец был такого же, как Амальди, худощавый, резковатый, но без излишней нервозности. Светлые глаза и волосы как будто компенсировали недостаток солнца в квартире. Одет он был бедно, и от него явственно пахло вином, и тем не менее держался с достоинством. Именно он накрыл крышкой картонную коробку, поставленную на обеденный стол. Ни мать, ни Амальди не проявили такой заботы о чувствах девушки, а он спокойно взял коробку и, не привлекая к себе внимания, вынес в другую комнату. Амальди не мог не оценить этот жест. Он вскоре распрощался, сказав, что коробку заберет с собой как вещественное доказательство, и заверив Джудитту, что положит конец этой истории. Отец нагнал его у двери и, протянув на прощанье руку, поблагодарил за дочь. В глазах ни тени ревности, аффектации, угодливости. Видимо, считал в порядке вещей, что глава отдела особо тяжких преступлений готов отставить все дела, лишь бы обеспечить душевный покой его сокровища.
– Синьор, – сказал он, понизив голос, – я слышал, вы обращались в муниципалитет насчет помощи… в поисках… рук той бедняжки и получили отказ. Мне очень жаль.
Больше он ничего не добавил, не склонил головы, не предложил добровольную помощь, не стал сетовать на несправедливость судьбы. Просто выразил сожаление. Амальди понял, что это вполне искренне и никак не связано с Джудиттой. Он поблагодарил его за сочувствие, и на обратном пути перед глазами у него стояло испуганное, страдальческое лицо девушки, которой улыбка была гораздо больше к лицу. В зажатой под мышкой картонной коробке при каждом его шаге глухо перекатывались скорбные останки.
В то утро он взял коробку с собой на службу, пообещав себе, что заставит садиста сожрать ее вместе с содержимым.
– Это племянник Пескьеры, архивариуса, – сообщил ему Фрезе. – Он сейчас там, с ним.
Амальди тряхнул головой и поставил коробку на пол. Фрезе внимательно посмотрел на нее.
– Ты проглядел мои фотокопии? – спросил помощник.
– Какие фотокопии? Ох ты… – Амальди засунул руку в карман и вытащил измятые листочки. – Нет, забыл. Что это?
– Разделы А, В и С документа о пожаре в сиротском приюте, обозначенного в описи под номером один. Так что у нас теперь есть первый и семнадцатый. Протокол первого допроса архитектора, который перестраивал виллу. Синьора Каскарино заказала ему перестроить виллу под приют за четыре месяца до пожара. Месяц у него ушел на составление проекта, потом начались работы. По словам архитектора, женщина очень торопилась. После пожара он явился и дал показания, запротоколированные под номером Один А. – Фрезе помахал листочком перед носом у Амальди. – Далее следует Один В – опрос синьоры Каскарино, которая все отрицает. Она якобы заказывала не приют, а пансион. Суровая женщина, как я понял, читая между строк. В конце она добавила, что архитектор добивался ее милостей и, получив отказ, из мести пытается ее опорочить… Каково?
– Пансион – это похоже на правду.
– Да, и я подумал. Но тогда к чему приплетать сюда месть воздыхателя?
– Может, так оно и было.
– Все может быть. Но послушай вот что… – Он взял другой листок и приготовился читать. – Значит, так: «Этот человечишка…» Хорошее начало, а? «Этот человечишка полагает, что мое вдовство и моя стесненность в средствах дают ему право претендовать на меня. Я бы раздавила его, как червя, когда бы не торопилась закончить ремонтные работы». Видал, какое высокомерие?
– Она знатная дама.
– Но мы все же не в Средние века живем. Ей мало добиться своего, ей надо втоптать человека в
