что они прекрасно поднимают настроение больным. Приступив к делам, она за два часа убрала три палаты и покатила по коридору скрипучую тележку с огромным мусорным мешком. Спустилась в полуподвал, куда, кроме персонала, никто не заглядывал, поэтому все здесь так разительно отличалось от прочих больничных помещений. Темные стены, низкие потолки, по стенам тянутся трубы и провода, покрытые многолетним слоем пыли. В коридорах навалены поломанные, заржавленные шкафчики и табуретки. Освещение скудное: неоновые трубки частично перегорели, частично мигают. Джудитта то и дело переходила из слабо освещенной зоны в зону тьмы, чувствуя не то чтобы страх, а какой-то неуют. Она была здесь только один раз, да и то не одна, а с сестрой, и с трудом вспомнила, где нужно свернуть направо. Свернув, расслышала глухое гуденье мусоросжигательной печи, – выходит, не ошиблась. Рокот становился громче и уже перекрывал скрип тележки. Дойдя до железной двери, она распахнула ее, и в лицо ударила горячая влажная волна. Печь находилась в просторном помещении, где пахло затхлостью и керосином.
– Есть тут кто-нибудь? – робко позвала Джудитта.
Ответа не последовало. Только грозный гул печи в полутьме, прорезаемой огненными сполохами.
– Кто живой есть? – повторила она, уже погромче. Потом стащила с тележки мешок и спустилась по трем ступенькам к еще одной двери, за которой находилась уже сама печь. Она волочила тяжелый мешок и чувствовала, что жар становится все нестерпимее. Перед чугунной дверцей печи она помедлила, потом потрогала ручку – не жжется ли.
– Стой! – раздался сзади надтреснутый голос.
Джудитта вздрогнула и обернулась. Откуда-то из темноты вынырнул человек, показавшийся ей великаном. Он приближался, застегивая молнию на штанах.
– Вот он, вот он я! Отлить ходил, сестричка.
Подойдя, он без видимых усилий подхватил здоровенный мешок, покрутил его в воздухе, ловко завязал узлом и отбросил на гору других мешков, ожидавших своей очереди.
– Новенькая, что ль? – сказал верзила, отирая пот со лба. – Сперва прокоптись хорошенько, потом уж дверцу отворяй. Или не знаешь, что, когда зверюга кушает, к нему лучше не соваться, а то вся кожа враз сойдет. А кому отвечать? Мне отвечать, уволят без выходного пособия. – Он поглядел на грудь Джудитты, туго обтянутую больничным халатом. – Вон сколько мясца спалить могла. – И хрипло засмеялся.
Джудитта скрестила руки на груди и повернулась уходить, но лапища человека тяжело легла ей на плечо.
– Ты прости меня, сестричка. Сразу видно, что новенькая. Другие-то никогда не прочь со мной пошутить.
– Отпустите меня, – пронзительно выкрикнула Джудитта.
– А иная и не только на словах…
Джудитта вырвалась и бросилась к двери. Сзади опять послышался хриплый смех.
– Да шучу, красавица. Я пошутить люблю. Целый день один в этой норе торчишь, так и со скуки помереть недолго.
Не помня себя, Джудитта взлетела по трем ступенькам и бросилась бежать по коридору. Но внезапно погас свет. Не сбавляя скорости, девушка больно ударилась о валявшуюся в коридоре старую тумбочку, и тишину разорвал оглушительный скрежет металла. Что-то острое кольнуло под ребра сквозь ткань халата. А издали аккомпанементом ее боли все звучал хриплый, надрывный смех. Джудитта стала продвигаться ощупью. Через секунду неоновые трубки, помигав, снова засветились.
– Доброго дня тебе, сестричка! – крикнул вслед омерзительный голос.
Джудитта остановилась перевести дух только в холле первого этажа. Сердце билось, как бешеное, и в горле пересохло. Она полезла в карман за платком и нащупала письмо Амальди. Она так до сих пор и не удосужилась его прочесть. Стиснув конверт в пальцах, сказала себе, что настало время сделать перерыв. Огляделась и увидела, что навстречу, опустив голову, идет старшая сестра. Если они встретятся, та наверняка придумает ей какое-нибудь срочное задание. И Джудитта юркнула в подвернувшуюся кстати дверь туалета. Лучше всего, пожалуй, прочесть письмо в 112-й палате, где лежит та парализованная синьора. Открывая дверь, девушка почувствовала легкий укол совести.
В палате полутьма, шторы опущены. На тумбочке горит маленький ночник. К кровати придвинут стул.
– Здравствуйте, синьора Каскарино, – сказала Джудитта, не ожидая ни ответа, ни даже кивка.
Она подошла к кровати, поправила одеяло, коснулась рукой гладкого лба. В ледяных глазах старухи ничего не отразилось. На подставке с другой стороны кровати висел флакон капельницы, от которого отходила трубка с иглой, вставленной в лиловую вену. Джудитта внимательно вгляделась в каменное лицо больной, не внушавшее ни симпатии, ни сострадания. Над жесткой линией верхней губы укреплен запотевший пластиковый респиратор. Мембранный компрессор аппарата искусственного дыхания ритмично вздувается и опадает.
– Как себя чувствуете сегодня? – спросила Джудитта. – Давайте я немного посижу с вами.
Она уселась на стул возле кровати, чуть повернула к себе ночник и достала из кармана письмо Амальди. Прежде чем углубиться в чтение, опять взглянула в лицо старухи. Потом развернула листок.
«Джудитта, сначала я хотел попросить тебя дать мне время, но это было бы обманом. Я не хочу давать тебе напрасных надежд и не хочу тебя связывать».
Джудитте показалось, что сердце вмиг перестало биться и вся кровь оледенела в жилах. Руки ее слегка дрожали, когда она перечитывала начало письма, которое с утра носила в кармане, думая, что оно любовное.
«Джудитта, сначала я хотел попросить тебя дать мне время, но это было бы обманом. Я не хочу давать тебе напрасных надежд и не хочу тебя связывать. Я хотел попросить дать мне время, но не могу этого сделать, потому что твое время и мое время отсчитано не одинаковыми секундами и минутами. Твое время вводит тебя в юность, мое – приближает меня к старости. Да, Джудитта, я чувствую себя стариком, которого состарило жестокое наваждение. Вся моя жизнь уместилась в один миг, и я слишком часто проживаю его снова и снова, чтобы мне удалось быстро его забыть. Возможно, я когда-нибудь забуду его, и это случится во многом благодаря тебе. Но все равно мое время не смыкается с твоим. Ты не задумывалась о том, как странно и противоречиво люди переживают отмеренное им время? Молодые, у которых все впереди, вечно торопятся, бегут, старики или рано состарившиеся вроде меня растрачивают по капле, не в силах насладиться оставшимися им мгновениями. Некоторые называют это мудростью жизни, но на самом деле это усталость и скука. Я знаю, ты бы согласилась ждать со всей щедростью юности. Но кто знает, сколько это продлится? Имею ли я право заставлять тебя растрачивать свою жизнь, как в старости, когда ждешь неизвестно чего, когда больше нечего ждать? Я устал, у меня нет сил, Джудитта. Не жди меня. На тот первый, ранний ужас наслоилось много всего, и я не знаю, сколько еще это продлится. Я одинокий упрямец, а мой призрак еще упрямее меня. Ты видела его в переулке? Слышала его стоны? Да, он жив, тот призрак. Он только начал собираться на покой. На это ушло двадцать лет. А сколько еще времени ему потребуется, чтобы осуществить свое решение? Отпусти меня, Джудитта. Поверь, я не забуду тебя, и если когда-нибудь вернусь к жизни, это будет твоя заслуга. Но отпусти. Не ищи больше встреч, и я не буду их искать. Дж.».
Джудитта держала перед глазами листок, пока буквы не начали расплываться. В ушах настойчиво звучал голос Амальди: «Не ищи больше встреч, и я не буду их искать». Она долго сидела неподвижно, слезы капали на листок, смывая слова. Рядом так же неподвижно полулежала старуха. Казалось, единственным одушевленным существом в палате был аппарат искусственного дыхания. Внутри у Джудитты что-то оборвалось, как будто острым лезвием прошлись по внутренностям. Время тоже застыло в неподвижности; в палату никто не входил. Время, которого не отпустил ей Амальди, словно она не хозяйка своей жизни, словно не вправе сама решать, как ей жить. В гневе, мгновенно вытеснившем боль, она скомкала письмо и бросила его на пол.
И тут расслышала какой-то шорох за спиной.
