– Но дело-то не наше!
– И не заикайся даже! – рявкнул Амальди.
– Он начал там…
– …а продолжает здесь. Там все вышло случайно. Там он охотился на зверей, а не на людей. Люди под горячую руку попали. Он действовал грязно, беспорядочно… однако тот случай открыл ему глаза. Девушка с забинтованной грудью… Отстрелил, приставил на место и понял, в чем его предназначение. Там была роковая случайность, но больше он не станет полагаться на случай. Теперь он не оставляет отпечатков и оформляет преступление как ритуал, как сценическое действо… Мало того – он посылает уведомление. Не нам, а будущей жертве.
Снова на несколько секунд воцарилась тишина.
– Дай задание экспертам. Пусть попробуют составить имя.
– Да имя может быть какое угодно.
– Знаю! И все же пусть попробуют. – Амальди секунду подумал. – Скажи им, что это может быть не только фамилия, как в случае с Вивианой Юстич, для фамилии шестнадцати букв многовато. Возможно, теперь он сделал анаграмму из имени и фамилии, чтобы усложнить нам задачу. Первым делом пусть поищут все женские имена, которые можно составить из этих шестнадцати букв. Предположим, что его больное место – женщины… или женщина. Стало быть, женские имена. А из оставшихся букв пускай составляют и выписывают фамилии. Возможно, при сличении обоих списков и выявится настоящее имя.
– Но комбинаций может быть великое множество.
– И что ты предлагаешь? Сидеть сложа руки? Ждать, когда он убьет еще кого-нибудь?
– Нет, конечно. Я пошел. – И Фрезе выскочил за дверь.
Амальди слушал его торопливые шаги в коридоре и был уверен, что, несмотря на свой скептицизм, Фрезе засадит за работу всех агентов и экспертов участка. Остается разрешить вопрос Айяччио. Какое отношение имеет он к убийце? Что их связывает? Амальди натянул куртку и отправился в больницу. Время посещений прошло, но в случае чего он воспользуется своей властью.
Выйдя на улицу, он машинально отметил, что ситуация с мусором все более выходит из-под контроля. Опасения сил правопорядка сбывались с невиданной быстротой. За каких-нибудь двадцать дней все улицы – от главной до распоследнего тупика – были забиты центнерами отбросов. С первых дней забастовки никто из горожан не стал прислушиваться к призывам мэра разумнее относиться к отходам. Напротив, жители восприняли это как некий вызов. На черных, желтых, голубых пластиковых пакетах, на сломанных стульях и пришедших в негодность холодильниках они будто писали большими буквами: «Поглядим, что вы теперь скажете, поглядим!» – и с удовольствием наваливали мусор на мусор. И никому даже в голову не пришло, что эти кучи протеста способны парализовать весь город. Единственные, кто мог мысленно взвесить двух-, трех-, семи-, десятидневные отбросы, – сами бастующие мусорщики. Но они предостережений не высказывали. «Этого мы и добиваемся. Пусть все увидят, насколько важна наша работа». Но, скорее всего, они тоже не предвидели, что мусор, скопившийся за двадцать дней, схватит и их за глотку железной рукой. По прошествии трех недель весь город, как один человек, спускался утром на улицу и не верил глазам своим при виде этого зловонного океана. Если поначалу торговцы еще пытались как-то расчистить тротуар перед входом в свои магазины и, поборов брезгливость, отволакивали эту мерзость в боковые улочки, то спустя неделю махнули рукой. Мусорные контейнеры были забиты до отказа; машины давили мусор, валяющийся на мостовых, тем самым усиливая вонь; граждане собирались возле своих домов, на своих улицах и ожесточенно охраняли свою территорию от чужого мусора. За первоначальным несознательным и наплевательским отношением последовали настоящие провокации. Весь город был в ярости. Стоило горожанам заприметить кого-то с мешком в руках, они в лучшем случае провожали его враждебными взглядами и оскорбительными репликами. Но порой имели место и яростные стычки, рукоприкладство. Те, что помоложе и посильней, вначале отстаивали свою зону, а теперь уже шли в наемники. Вооруженная палками и цепями «мусорная гвардия» охраняла дома, кварталы, а то и целые улицы. После первых сенсационных репортажей, занявших не одну газетную полосу, многие поняли преимущества охранных зон и, опасаясь эпидемий, начали организовывать собственные отряды народной милиции. Силы правопорядка не заметили или недооценили это, а когда спохватились, было уже поздно. Как ни парадоксально, семьи, из которых вышли первые наемники, теперь были вынуждены платить другим наемникам за охрану их зоны. Круг постепенно сужался, и город оказался поделен на гарнизоны и свободные островки. Человеческий ум, как известно, неистощим в поисках лазеек и весьма неповоротлив в радикальном решении проблем. Таким образом, «война отбросов», как теперь ее называли, приняла новый оборот. Наемники за особое вознаграждение вызывались переправить мусор в другие охраняемые зоны. Отряды смельчаков брали напрокат грузовик, днем набивали его мусором, а под покровом ночи на полной скорости прорывали вражеский заслон и усеивали поле боя вонючими, гниющими снарядами. Но почему-то никто, или почти никто, не потрудился проехать несколько лишних километров и спокойно вывалить мусор в море или в поле. Психологи посвящали статьи анализу врожденной склонности человека к войне и тем самым популяризировали эту склонность. Пускаясь в увлекательное исследование тайников души, глубин подсознания, они находили в повальной ярости людей мотивы освобождения, возвращения к истокам, но ни одному аналитику так и не удалось подвести научную базу под число раненых, которое к концу забастовки перевалило за три сотни. В разгар кризиса один журналист написал: «ГОРОД ОБЕЗУМЕЛ» – и добавить к этому было нечего. Арестованные на допросах единодушно заявляли одно и то же, как будто действовали по написанному кем-то сценарию. Все настаивали на том, что городская герилья оправдана необходимостью выживания. А вывезти мусор за город или, скажем, сжечь – по их словам, означало потворствовать бездействию и безответственности властей. Так или иначе, в законной и незаконной борьбе граждан, в действиях наемников, в партизанских методах «войны отбросов» проявлялась братская солидарность народа, выступившего единым фронтом против коррумпированного государства.
Амальди вернулся в комиссариат и взял машину; ходить по улицам без сопровождения стало небезопасно. Его физиономия теперь постоянно мелькает на телеэкране и на страницах газет в связи с убийством антикварши. «Обезумевший город» наверняка кроет его последними словами, и Амальди сейчас вовсе не улыбалось встречаться с его представителями лицом к лицу. Когда машина подъехала, он велел шоферу отвезти его в больницу, а там припарковаться где-нибудь на стоянке, не слишком бросаясь в глаза.
– Переходим на осадное положение? – съязвил подчиненный.
– Не строй из себя героя, – посоветовал ему Амальди. – Тебе еще назад меня везти.
У входа ему преградила путь сестра, напомнив, что время посещений миновало.
Амальди предъявил удостоверение.
– Ну и что? – осведомилась женщина, приняв боевую стойку.
– Стреляйте, – бросил Амальди и, обойдя ее, направился к лифтам.
Сестра покачала головой, вернулась на свой пост и продолжила полировать ногти.
В ожидании лифта Амальди поглядел в обе стороны длинного больничного коридора и сразу узнал ее. Длинные ноги под больничным халатом, рассыпавшиеся по плечам волосы. Болезненно кольнуло сердце, захотелось отвернуться, спрятаться. Письмо, которое он ей написал, было, по сути, признанием в любви. «В любви и в трусости», – мысленно поправил он. В любви – потому что хотел избавить ее от страданий. В трусости – поскольку не был уверен, что найдет в себе силы вернуться к жизни.
Джудитта кивнула проходившей мимо женщине и направилась к двери. На миг Амальди увидел ее лицо. Красные глаза, безжизненно повисшие волосы, и все лицо какое-то потухшее, словно свет обходил ее стороной. Сердце у Амальди опять защемило, и он даже сделал шаг, чтобы броситься к ней, обнять, утешить. Но тут перед ним открылись двери лифта, Амальди отвлекся, а когда снова глянул в коридор, Джудитты уже не было. Он шагнул в лифт, нажал кнопку четвертого этажа и пробормотал:
– Джудитта.
На четвертом этаже лифт, дернувшись, остановился. Амальди вышел в коридор и повернул направо. В широком коридоре прохаживались больные и сновали сестры в белых халатах. Почти у всех в зубах сигарета.
Возле пепельницы с вывешенной над ней табличкой «Не курить» столпилось больше всего народу. Лица изможденные, желтые. Высокие двустворчатые двери, утопленные в массивных стенах, вели в
