Приближаясь к цели, профессор Авильдсен прервал свои размышления. Ему пришлось ждать почти два часа, хоронясь в темноте, прежде чем проститутка Клара заперла свою лавочку, чтобы удовлетворить очередного клиента. Тогда он выскользнул из укрытия и просунул в прорезь жалюзи конверт. Затем вернулся в тень и снова стал ждать, когда Клара обнаружит послание. Видя, как ее клиент, на выходе заметив конверт, вытаскивает его и подает Кларе, Авильдсен досадливо сморщился. Он не хотел, чтобы его касались и оскверняли чужие пальцы, потому проводил удаляющегося клиента взглядом, полным ненависти.
«Я мог бы взять тебя за то, что ты сделал», – сказал он про себя, и эта мысль его успокоила.
Он переключил внимание на Клару. Проститутка вскрыла конверт с привычным скучающим видом. С тупым выражением человека, которому нечего ждать. Послание было кратким и резким. Дар заключен не в форме, а в содержании.
«Твой тюремщик, Аугусто Айяччио, при смерти. Раковая опухоль мозга – его расплата за причиненные нам муки. Зрелищем можно насладиться еще несколько дней в палате № 423 городской больницы».
Без подписи.
Клара перечитала послание несколько раз. Скучающее выражение слетело с ее лица, черты сжались, заострились. Обеими руками она прижала письмо к груди.
Профессор Авильдсен затрепетал от радости. Четыре года назад она подарила ему Айяччио, заставив воскресить прошлое. Теперь он принес ей в дар его смерть. И обещание свободы.
Он думал о детстве, вспоминал свою комнату, единственный свой угол в огромном доме, по которому некогда блуждал беспрепятственно, пока архитекторы, рабочие и мать не раскурочили его для превращения в сиротский приют. Он сидел в этой комнате, когда снаружи послышался жалобный скрип гравия во дворе. Подойдя к окну, он приложил к холодному стеклу ладонь, потом лоб, нос, губы и прижался к нему всем телом в надежде, что холод стекла проникнет внутрь и заморозит, выстудит всю его муку. Если бы тот холод мог дать ему легкую смерть, чтобы глаза его не видели того, что видели. Вереница сирот показалась ему нашествием заразной саранчи. Тогда-то они и встретились впервые. В середине группы шел парень, которому на вид можно было дать и шестнадцать, и семнадцать. Во всяком случае, тогда он показался ему огромным и волосатым, как горилла. Парень внезапно поднял глаза и увидел его за наглухо забитым стеклом. Он застыл, по меньшей мере на пядь возвышаясь над другими головами; длинные руки неуклюже свисали по бокам вырубленного из камня тела. Взгляд его был неподвижен и не выражал ни удивления, ни даже любопытства. А строй сирот (точнее, половина строя) огибал его с двух сторон; никто по его примеру не поднял глаз, и никто его не задел. Когда все его обошли, самый высокий парень в строю, по-прежнему запрокинув голову, присоединился к движению. Так и не вышел из строя, с горечью подумал профессор Авильдсен.
Такова была их первая встреча.
И уже тогда ребенок почувствовал свою обнаженную беззащитность под этим пристальным взглядом. Потом мать повела их в дом, а он спустился в сад и стал наблюдать за ними через другое, неплотно притворенное окно. Он слышал их голоса, ловил запахи их тел, видел не прикрытые бедной одежонкой ожоги. Некоторые дети тяжело опирались на деревянные костыли, некоторые то и дело жаловались на боль. Вблизи ожоги производили еще более сильное впечатление, было видно, что они не только сизые или желтоватые, но и лоснящиеся, словно покрытые слизью.
Какой-то мальчишка облизал лопнувший волдырь и плюнул на него. А великан, стоя рядом с ним, негромко засмеялся, и комнаты не откликнулись эхом на этот слабый смех. И тем не менее монахиня окликнула его, чтобы сделать внушение. Парень шагнул вперед. Его имя отпечаталось в памяти у притаившегося за окном ребенка. Аугусто Айяччио. Он еще не знал, зачем ему это имя, но то и дело повторял его, чтобы не забыть. Шептал его ночью, как молитву, представляя себе кожу, лопающуюся в огне, запах горелого мяса (хотя тогда еще не знал, как оно пахнет), волдыри, вздувающиеся на маленьких тельцах, стоны, визг, давку у выхода, запечатанного плотным облаком удушливого дыма. Великий, безымянный страх поселился тогда в его душе. Но страх не перед образами, нарисованными его фантазией, нет, страх перед чем-то иным, невообразимым. Он смотрел на мать, и ему чудилось, что сполохи недавнего пожара до сих пор сверкают в ее ледяных глазах. Верно, мать была права: он и впрямь испорченный ребенок, потому что его посещают непозволительные мысли.
И вдруг сирота Аугусто Айяччио поднял руку и указал на него. «Вон он! Вон он! Вон он!» – слышались из дома надрывные крики. Что было дальше – не имеет значения. Главное – в тот день ребенок понял, что Аугусто Айяччио умеет читать его грешные, нечистые мысли. Что он знает его тайну. И на всю жизнь образ Аугусто Айяччио стал для него укором и пыткой. Каин и Авель. Святой и грешник. Аугусто Айяччио – его наваждение. Его великий страх. Повелитель его кошмаров.
Аугусто Айяччио распознал его видения пожара. Угадал, о ком он думает. И проведал, что это недозволенные мысли.
Поэтому смерть – недостаточная кара для него. Три недели назад Голоса поведали профессору Авильдсену суть великого замысла, который он призван исполнить. Они же подсказали ему, как сделать так, чтобы Аугусто Айяччио умолк навсегда. Он станет головой. Головой с зашитым ртом.
Профессор Авильдсен повернулся к Кларе, но ее уже не было. Она удалилась в свою лавку, торговать протухшей плотью.
XXIV
Тело обнаружил на рассвете рыбак.
– Он удил вон с того утеса, – объяснял Фрезе. – Старик пенсионер, не настоящий рыбак. Сразу, говорит, ее заметил, но думал, она загорает на солнышке.
– На рассвете? – спросил Амальди.
– Через час дождь пошел, и старик собрался уходить. Поглядел и увидел, что женщина… труп… не шевелится.
– Надо же, какой наблюдательный.
– Старый он, Джакомо. Котелок уже не варит. И все же спустился сюда, чтоб спросить, не нужна ли ей помощь.
Амальди снова глянул на труп. Женщина сидела в шезлонге. Темные очки, косынка на голове, рубашка, завязанная узлом на животе, шорты. Два воткнутых в песок колышка поддерживали на весу ноги, разведенные в стороны. Поза довольно вызывающая, словно приглашение к сексу, а может быть (это пришло в голову Амальди из-за колышков), женщина на осмотре у гинеколога. Стык деревянных ног не виден за тканью шорт, но Амальди уже сообщили, что они крепятся к металлическому стержню, пронизывающему всю брюшную полость убитой. Обрывки кожи, мяса и сухожилий аккуратно подрезаны и подшиты.
– Деревянные ноги, металлические шарниры. Как видно, ноги от той же куклы, которая одолжила руки антикварше, – заключил Фрезе.
– Надо думать. Пусть эксперты установят.
– Да, конечно.
– Как это никто до сих пор не выяснил, откуда эти конечности?
– От куклы.
– А кукла? Она откуда?
– Такую куклу найти не просто. Хоть она и старинная, ни один антиквар в городе в глаза такой не видел.
Амальди в который раз обошел труп.
– Загорать в такой позе? – снова завелся он.
– Говорят тебе, Джакомо, старый он. Что ты на него ополчился? Ну, сообщил бы он на час раньше, что
