скромность.
Далеко не сразу я увидел Штайнера. Он одиноко сидел за столиком в углу. Собравшиеся пытались помешать мне подойти к нему — насколько я понял, еще до моего прихода они спели громкую песню о его неудаче и о триумфе Мейснера.
Но я подошел к Штайнеру и подсел к нему.
— Ты делаешь большие успехи, — сказал он, подняв на меня взгляд. — Поздравляю.
Я сидел с ним рядом, не зная, что сказать. Он был моим другом.
— Мне очень жаль, — начал было я. — Я сожалею о преследованиях, которым ты подвергся.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
— Мне тоже жаль. Когда все минует и от чуда ничего не останется, — медленно сказал он, — выяснится, что я все время стоял в стороне. Это тоже достойно сожаления.
— Ты раскаиваешься? — с сомнением спросил я.
— Есть красота в гладкой, ровной поверхности, — сказал он, уставившись в свой стакан, — она чиста и благоразумна. Но есть другая форма красоты — звериная, гротескная, искаженная. Это красота предательства, я не способен ее оценить.
— Я тебя не понимаю, — сказал я.
— Ты слишком мало читаешь, — сказал он, снова улыбнувшись. — Иначе ты не стал бы звать его врачом, а разглядел бы в нем художника-романтика. Я выбрал ремесло врача, потому что считаю: звериное, темное не должно получить власть, даже если оно способно дать нам счастье. Предательство — красивое искусство, но только в малых дозах.
Я молчал.
— Я жалею не о том, что он сюда приехал, — помедлив, продолжал Штайнер. — А лишь о том, что он ни на мгновение не прельстил меня. Соблазн, который не прельщает, — это не соблазн. И в том, что ты перед ним устоял, нет никакой заслуги.
Мы долго разговаривали. Он ставит меня в тупик.
В каком-то смысле его визионерство обладает такой же мощью, как Мейснерово, хотя оно и противоположного свойства. Штайнер присосался к земле и отказывается ее покинуть. Я по-настоящему привязан к нему.
Мы вместе вышли из погребка. Когда мы оказались у порога, кто-то затянул песню, в которой речь шла о Штайнере, все сразу ее подхватили. Я с силой захлопнул за нами дверь.
Лил дождь. С минуту мы постояли молча, не зная, что сказать. Наконец Штайнер произнес:
— Вот куда их завел экстаз.
Лица его я не видел. Было темно, лил дождь. Я не видел его лица.
Я, Клаус Зелингер, городской врач и помощник Мейснера, разделял их вину. Я не двинулся с места, я не вернулся к ним, не поговорил с ними, я был опьянен успехом и по слабости не двинулся с места. И ничего не предпринял. Я не двинулся с места, я слышал, как дышит Штайнер, слышал слова песни и не решился сделать выбор. Штайнер повернулся и ушел, а я продолжал все так же стоять на месте.
9
Мейснер шел, высоко держа голову и не глядя по сторонам.
Он знал, что может не смотреть на них. И, однако, он представлял себе, как они с любопытством останавливаются, перешептываются, восхищаются. Он знал, как они на него смотрят.
«Пациентка Кайзер станет самым драгоценным камнем в моей короне, — мелькнуло в его мыслях. — Последним камнем в завершенной мозаике. Они смотрят на нее и понимают. Скоро произведение искусства будет завершено. И тогда они уже не смогут сопротивляться. Шедевр их покорит, и они станут беззащитны».
— Ткач, — сказал он, глядя прямо перед собой и не оборачиваясь в ту сторону, где, он знал, семенит съежившаяся фигура. — Ты их видишь. Видишь, как они смотрят на нас. Чувствуешь ты, как само наше присутствие их преображает?
В ответ он не услышал ни звука и с неудовольствием обернулся. Но Ткач был здесь — преданный, пялящий на него непонимающие глаза.
— Понял? — раздраженно переспросил Мейснер.
— Да-а, — ответил робкий голос.
Не обращая на Ткача внимания, Мейснер молча продолжал свой путь. Встречные здоровались с ним, Ткач смиренно отвечал на приветствия, сам Мейснер не произносил ни слова. Я вынужден так поступать, думал он. Они вынуждают меня быть высокомерным, ибо высокомерие составляет часть творимого мной произведения искусства. Высокомерие — это частица силы. Я не имею права лишить их этого.
Их неуверенность — необходимое условие, подумал он, мимолетно хмуря лоб. Не говори с ними, не гляди на них. Мое величие — непременное условие их собственного возвышения. Я не должен быть таким, как они.
Ткач тенью следовал за ним.
Дело было в феврале. Улицы развезло от растаявшего снега, по ним было трудно пробираться. И они твердят о гигиене, с презрением думал он.
Когда я приду домой, думал Мейснер, прикажу Ткачу стащить с меня сапоги, и так, чтобы все это видели. Потом отправлю посыльного к герцогу. Потом прикажу Ткачу пересчитать наши доходы, но только под моим надзором.
Утром Мейснер занимался лечением мадам Кайзер.
На протяжении своей карьеры ему приходилось иметь дело со многими сомнамбулами, но с такой, как она, никогда. Она была совершенством: засыпала, как только он начинал ее магнетизировать, охотно и пространно отвечала на все вопросы, подробно описывала собственную болезнь и методы, какими ее следует лечить.
О пациентке Штессер он в последние дни почти ничего не слышал. Раза два она приходила на его сеансы, неподвижно сидела на своем стуле и уходила вместе со всеми. О ней говорили, как об успешно вылеченной больной. «Это не должно повториться», — думал он без большого убеждения. Она была жаркой и узкой, иногда по ночам он просыпался, воображая, что она лежит с ним рядом, извивается, прижимаясь к нему, и он в нее входит.
Но тогда, после сеанса, она повела себя так, будто ничего не произошло. И Зелингер сидел тогда за дверями комнаты, как всегда глядя во все глаза, и ничего не заметил.
Но вот лечение мадам Кайзер — его надо продолжать.
Как только сомнамбула заснула, она напомнила Мейснеру, что настают решающие минуты лечения. Она была в нетерпении, и Мейснер протянул к контролеру руки, чтобы подчеркнуть — эти руки обладают сверхъестественной, сверхчеловеческой силой, которая все направляет туда, куда нужно. До начала сеанса пульс у больной был сто четыре удара, после того как она заснула, он снизился до восьмидесяти. Во время сеанса никто его не считал.
Пациентка утверждала, что настало время массировать опухоль. От давления ребенок, о котором она говорила и о котором говорил весь город, должен распасться на части и выйти из нее. Драгоценный ребенок, не раз думал Мейснер. Ребенок, удваивающий мои доходы. Женщина говорила очень внятно и четко, отдавала прямые приказания. Оставалось только их исполнять.
Она сказала, что во время сеанса должна лежать вниз животом на чем-нибудь жестком, «что будет оказывать нужное сопротивление». Ее приподняли так, чтобы она села на кровати, потом она без труда встала сама, не пошатнувшись, как обычно, когда бывала в магнетическом состоянии. После чего она легла вниз животом на составленные вместе стулья, слегка изогнувшись в правую сторону. И стала руководить Мейснером: взяла его руку, попросила сжать ее в кулак и несколько раз с сильным нажимом провела ею от позвоночника у нижних ребер через гребень бедренной кости вниз к паху, почти до самого лобка.
Они переглянулись, но поняли, что именно этого она хочет, — так должно проходить лечение.
Мейснер склонился над женщиной и стал тереть кулаком так, как она указала. Но она посчитала, что
