скверну, что осела на нем за хаврский поход и долгую дорогу из Норрчёпинга. Так что невзирая на недоуменные взгляды своей возлюбленной, которая уже была готова принять его прямо на полу горницы, Годинович отправился поперед всего топить мыльню.
Пока топилась каменка, Волькша сделал во льду озера еще одну прорубь, дабы не купаться там же, где Эрна брала воду для стряпни. Ломота в чреслах мучила его нестерпимо, но Кнутнев терпеливо дождался, пока в бане накалятся камни и нагреется жбан воды. Стоило очагу перестать дымить, как Волькша начал стаскивать с себя дорожную одежду. И в это время в баню вошла Эрна. Она несла мужу плошку с мыльным корнем, полотенце, чистую смену одежды и корчагу с пивом. Ее давешняя досада исчезла, и глаза ругийки светились особой нежностью: ну разве был на всем белом свете хоть один мужчина, который, прежде чем насладиться лаской давно не виденной жены, станет омываться да прихорашиваться? Только один – ее возлюбленный, небом ниспосланный Варг был на такое способен. Только он, ненаглядный.
Оставив принесенное, Эрна удалилась.
Первый жар Волькша пересидел один. Оно даже было и к лучшему. Будь рядом с ним Эрна, рассудок Годиновича мутнел бы не только от банного пара, который костей, конечно, не ломит, но содержимое черепушки размягчает изрядно. Ледяная вода купальни освежила его, и он почувствовал, как грязь сходит с него хлопьями.
Когда он вернулся в баню, жена снова была там. Она разделась, но завернулась в большое полотнище. У нее были мокрые волосы, точно она уже успела помыться. В ушате ждала вода пригожей горячести, а в руках у Эрны было мочало, намазанное жиром со щелоком. Ругийка усадила Волкана в парной и принялась тереть ему шею, спину, руки, грудь. Мочало скользило все ниже и ниже по Волькшиному животу. От такого мытья мужские соки взыграли в Годиновиче, так что Эрна омыла его чресла во всей стати. Когда она начала тереть мужнины ноги, тот коснулся рукой ее заголенного плеча и робко погладил. Ругийка, не переставая намыливать супруга, подняла голову и улыбнулась. Волькша покусывал губы. Стыд и страсть боролись в нем. Он взял из рук жены мочало и наскоро домыл ноги, на мгновение поразившись ужасному виду своих ногтей. Затем Годинович вылил на себя теплую воду, оставшуюся у ушате, обдал тело двумя ковшами холодной и ощутил скрип чистой кожи.
Только после этого он взял суженую за руку и привлек к себе. Она подалась вперед с такой охотой, что они чуть не распластались на полу парной. Непослушными пальцами Волькша размотал полотнище и окинул взглядом упоительное тело Эрны…
Ожидание этого дня было таким долгим, что едва войдя в лоно жены, Годинович тут же извергся. Но это расстроило только его самого. Возлюбленная же точно не заметила скоротечности мужниного посева и продолжила ласкать его всеми прелестями своего сладчайшего тела. И в считаные мгновения Волькша опять был на коне, и они еще долго нежились, парились, бегали в прорубь, мыли друг друга и снова нежились.
А потом была вечеря, на которой разносолов было столько, что Годинович едва мог дышать от натуги живота. И снова была любовь. Бесконечно нежная и чистая.
Чем больше ласкал Варг свою жену, тем больше замечал, что она налилась. Не отелесела, а именно налилась. Стала ядренее, сочнее, если такое вообще было возможно. Ему нравилась заливная упругость ее бедер, живота и груди. Да что там нравилась, она сводила его с ума-разума. Он долго наслаждался ее женственностью без слов, предпочитая разговаривать с Эрной обо всем прочем, но потом все-таки сказал ей об этой зримой перемене в ее облике. В горнице было темно, только догорающая печь давала неверный, трепещущий полусвет.
– Ты заметил? – спросила ругийка, садясь на постели. – А я думала, еще не заметно…
– Заметил, конечно, – улыбаясь, ответил Волкан. – И что значит: еще не… – начал он и осекся.
Эрна положила одну ладонь на верх живота, вторую на лобок, немного сдавила и точно погрузилась в короткий сон или прислушалась к чему-то далекому и желанному.
У Волькши перехватило дыхание. Во рту пересохло. Под веки точно попал мелкий песок. С каждым мгновением позади переносицы все жарче разгорался крошечный «уголек», наконец он вспыхнул и распался на сонм маленьких жгуче-нежных огоньков, осыпавшихся вниз, в сердце. Годинович сглотнул. В уголках глаз проступила слеза, омывшая веки. Он выдохнул и несмело протянул руку к чреву Эрны. Ее живот был упруг, тепл и покоен. Мог ли он это почувствовать на самом деле? Но едва прикоснувшись к своей возлюбленной, он ощутил в ней биение второй жизни. Эрна ждала ребенка. Его ребенка! Волькша спрятал лицо в ладони и тихо заплакал.
– Ты что? – испугалась ругийка, прильнув к нему своим теплым телом. – Ты не рад? Это твой ребенок. Я клянусь тебе счастьем моих братьев, что это твой ребенок.
– Я знаю, – ответил Годинович, шмыгнул носом и прижался ухом к животу жены.
Недозволенные слезы продолжали катиться по его щекам. Напуганная Эрна тормошила его, выпытывая, что так расстроило ее возлюбленного супруга, а он только нежнее сжимал ее налитые бедра и молчал.
А что он мог сказать?
Что внезапная неодолимая тоска охватила его. Но разве она, его обожаемая жена, может понять его неисполнимое желание поделиться этой радостью хотя бы с кем-то? Будь они в Ладони, он бы утром побежал к Ятве. Как бы порадовалась его любезная матушка за своего среднего сына. Да и Година тоже. Без соленых шуточек не обошлось бы, но в конце концов отец обнял бы его и сказал, как он гордится самым смышленым из своих сыновей. По причине зимы устроили бы семейные посиделки в Годиновом доме. А его жена сготовила бы к этому вечерю… Эрна наверняка понравилась бы отцу, она ведь так похожа на Ятву и статью, и нравом…
Но они были далеко от Ладони… А здесь, на Бирке, его радость никто не поймет. Напротив, ее сочтут слабостью и скажут, что Стейн Кнутнев превратился из викинга в бабу. И пусть бы сказали, конечно, но зачем пытаться втолковывать людям то, что они не в состоянии уразуметь: для шёрёверна осеменить фольку все равно что высморкаться, чего тут нюни нюнить.
Ну и пусть. Пусть эта радость останется только в нем. В нем и в Эрне. Кто еще им нужен? Никто… никто… никто…
Дурманящий запах ругийки, нежнейшие прикосновения ее кожи, манящее тепло и упругая отзывчивость тела убаюкали Волькшину кручину, он повернулся к жене лицом и привлек ее к себе.
– Лада моя, – прошептал он ей в самое ухо. – Дана моя заветная. Жена моя ненаглядная…
Когда они слились вновь, он любил ее так нежно, так заботливо, что наступил Эрнин черед плакать… от счастья.
Всю зиму в доме Кнутнева готовились к появлению первенца. Эрна отмачивал в щелоке, трепала, полоскала, сушила и вновь отмачивала льняное пеленание, дабы оно стало мягким, как лебяжий пух. Волькша плотничал по дому. Долгими зимними вечерами он что-то строгал, резал, точил и прилаживал. Эрна порой любопытствовала, что плотничает ее супруг, но Годинович только хитро улыбался и целовал жену в наливавшийся день ото дня живот. Когда его поделка была закончена, ругийка не знала, как выразить нахлынувшие чувства. Такой дивной резной колыбельки она в жизни своей не видела.
– Будь я поменьше, – умилялась она, – сама бы в ней спала и видела дивные сны.
– А как же я? – притворно обижался Волькша. – Ты бы перестала согревать меня по ночам своими объятиями?
– А ты сделай колыбельку побольше, чтобы мы оба в ней поместились, – пошутила Эрна.
И Годинович еще месяц резал, строгал, но сделал к их ложу резное изголовье.
Время от времени беременную посещали странные желания. То ей хотелось погрызть моркови, то еловых шишек, то зайчатины с клюквой, то творога с медом. Нет, Эрна не зудела об этом, как Фриггита, когда та выклянчивала у Хрольфа новые наряды или серебряную гривну. Ругийка скорее жаловалась на странные прихоти своей утробы, но в тот же день Волькша исчезал из дому и возвращался только с желанным кушаньем и подарочком. И Эрна вновь и вновь, засыпая, просила всех ругийских богов сделать так, чтобы ее небывалое счастье не оказалось сном, чтобы она однажды не проснулась и не обнаружила себя привязанной к кровати в доме Бергертайлеров.
Иногда Волькше казалось, что они с женой живут где-то на глухой засеке. К ним никто не приходил, они ни к кому не ходили. Поначалу, когда Кнутнев только объявился на Бирке, его зазывали к себе разные шеппари, кормили, поили, просили рассказать, куда запропастились Хрольф и ушедшие с ним шёрёверны. Варг не чинился, на зов приходил, но на слова был скуп, ел и пил как отрок и все норовил побыстрее
