беспокоиться. Я мог находиться в машинном отделении. Механик Федор Иванович пускал меня к дизелю, и я любил смотреть, как работает машина, занимающая чуть ли не треть катера.
Не увидев меня на палубе, отец, конечно, спустился в машину.
А меня и в машине не оказалось.
И тут я снова пережил то, что случилось.
Я проснулся оттого, что стоял на голове. Макушку ломило от удара о переборку. Одеяло сползло на грудь, закрыло лицо душными шерстяными складками. Я отбросил его и оно полетело к двери. В следующий момент я встал на ноги. И не успел еще ничего сообразить, как снова стоял на голове.
Катер крутило на волнах, валило с борта на борт, как бочку.
Вцепившись левой рукой в бортик койки, правой отдернул шторку иллюминатора, чтобы посмотреть, что творится на море, но ничего не увидел. За толстым круглым стеклом летела желто-зеленая мгла, прерываемая струями пены.
Снова ноги пошли вниз, и в то же время меня крепко прижало к стене каюты.
Я взглянул на отца.
Он храпел, как ни в чем не бывало, совершенно не замечая качки! Только борода и растрепанные волосы торчали из-под простыни…
Я скатился с койки на пол и, ползая на четвереньках по полу, начал собирать свою одежду. Кеды как живые летали от двери к столику и обратно. Сидя на коврике на полу, поминутно цепляясь то за стул, то за бортик койки, оделся.
Я решил не будить отца, просто выглянуть на минутку на палубу и снова вернуться в каюту.
С трудом пробрался по коридору к маленькому салону, где наши ихтиологи собирались по вечерам, разговаривали и курили. В салоне никого не было. Круглые хромированные часы над дверью показывали без десяти шесть. На четвереньках я подполз по трапу к двери на палубу, с трудом отворил ее и сразу увидел небо. Оно было чисто-голубое — ни единого облачка. Почему же тогда так качает?
Я выскочил на палубу и вцепился в поручень надстройки. Катер опять начало заваливать на левый борт. За спиной гулко захлопнулась дверь.
На палубе тоже никого не было. В ходовой рубке стоял рулевой. Я увидел его плечи и спину через стекло. Мы шли полным ходом, огибая какую-то землю, а впереди виднелся еще один остров. Море волновалось так, что моментами все скрывалось за водяными буграми. Иногда нос «Буруна» так зарывался в волну, что лебедка у форпика скрывалась в пенном водовороте. Потом он снова взлетал вверх, по палубе неслись кружева пены, упруго ударял в лицо ветер, и все тело катера вздрагивало, как натянутая струна.
Наш курс лежал на юг, к бухте, где находилась станция. Программу исследований закончили еще вчера, и я знал, что все будут спать до девяти, до самого завтрака. Я силился разглядеть того, кто стоит у руля. Мне показалось, что это сам капитан, Владислав Евгеньевич. Он относился ко мне дружески- снисходительно и во время своей вахты позволял заходить в рубку и разглядывать лоцманские альбомы, своды сигналов и курсовые карты.
Сейчас спрошу его, где мы находимся.
Отцепившись от поручня, пробежал на корму, и тут катер зарылся в воду до половины. Послышалось длинное шипенье, я оглянулся, успел заметить, как вскипела пена у основания рубки, в следующий миг меня оторвало от палубы и я нырнул с головой в холодный клокочущий душ. А потом…
Я слез с дерева, подобрал свою кирку и направился к поляне саранок. Нужно было завтракать.
Почему на острове по утрам такой туман? Или это всегда на островах? Попадешь в молочное облако, запутавшееся в кустах, и сразу становишься влажный, сразу тебя прохватывает погребной сыростью.
Я уже протоптал тропку к своей плантации и теперь джинсы не так намокали от росы.
Накопав целый мешочек саранок, съел несколько луковиц и почувствовал себя крепче. Идя назад, к палатке, увидел в траве темно-зеленые круглые стрелки — как заостренные проволочки. Я чуть не заорал от радости: это же мангыр — дикий лук!
Когда ходили с отцом в сопки, он показывал мне много всяких растений, часть из них я позабыл, но съедобные хорошо запомнил, потому что пробовал. Мангыр мы всегда собирали к обеду. Вкусом он был лучше огородного лука и витаминов, как говорил отец, содержал больше. Правда, он никогда не встречался зарослями: два-три перышка из земли — и все. Его нужно искать.
Так и здесь. Я отыскал всего пять стрелок, но зато узнал, что на острове он водится.
Теперь нужно было заняться огнем.
Еще вчера решил, что постараюсь добыть его палочкой и лучком. Значит, нужно подобрать очень сухую дощечку, тонкий шнурок для тетивы и хороший, упругий прут для лука.
Прут вырезал из рябины — ее много росло на острове. Я помнил, как отец говорил, что рябина — самое упругое дерево на свете. Не зря из него делают рукоятки для молотков — они никогда не трескаются. Шнурков у меня сколько угодно. А вот сухой мох и сухие дощечки…
Э, да ведь сухой мох я видел на тех деревьях, которые растут на горе, у вершины!
Я полез в гору.
Солнце взошло, началась жара. Рубашка и брюки, сыроватые после ночи, просохли еще до того, как я добрался до первого дерева.
Так и есть — одна сторона ствола обросла бледно-зеленым мхом. Я оторвал от дерева большой пласт и размял его пальцами. Мох состоял из массы длинных и тоненьких, похожих на елочки волоконец и вовсе не был таким сухим, как казалось. Однако высушить его на солнце ничего не стоило. И дощечки, которые я вчера разложил на камнях на берегу, тоже, наверное, уже высохли.
Вообще мой остров был странным местом — ночью на нем некуда было деться от сырости, днем же, особенно во вторую половину, стояла такая жарища, что голова звенела и золотые круги плыли перед глазами. И трудно ходить из-за камней. До берега вроде совсем недалеко, а ползешь туда чуть ли не целый час.
Дощечки, которые я разложил на камнях, действительно подсохли. Выбрал одну и начал стругать. И сразу увидел, что высохла она только снаружи, тоненьким слоем. Внутри древесина была влажная и плотная. Вторая дощечка, потоньше, высохла лучше. Я отколол от нее длинную лучину и обстругал так, чтобы получилась круглая палочка. Таких палочек я сделал шесть. Пока возился с ними, мох высыхал на солнце. Он стал белесым, похожим на вату и таким же пушистым.
Палочки я разложил для просушки и начал искать дощечку, которую нужно сверлить палочкой, чтобы получить огонь. Не нашел ни одной подходящей. Все они были внутри сырые. Вероятно ящик, от которого я их отбил, долго плавал в воде и дерево пропиталось насквозь.
Долго ходил по кромке берега, но так ничего путного и не нашел. И вдруг понял: а ведь ничего и не найду здесь, у самой воды. Во время прилива всю эту полосу берега затапливает море. И здесь все всегда мокрое. Надо искать выше, куда не доходит приливная волна. На том, примерно, уровне, где я разложил свои палочки.
Прилив… О нем я совсем позабыл. Два раза в сутки, утром и вечером, он затапливает все низкие части острова. Меня еще удивило, почему я не вижу тех камней, которые торчали из воды вчера днем, и почему поплавок, лежавший вчера довольно далеко от берега, теперь почти у самой воды. Да просто я сейчас нахожусь на берегу во время прилива. Потом, часов в одиннадцать, вода начнет отступать. А часов в шесть вечера снова зальет все старые места.
Я поднялся выше по берегу и почти сразу наткнулся на здоровенное бревно с большими, обглоданными водой сучьями. Воткнул в него нож. Оно, конечно, оказалось, сырым. Однако концы сучьев звенели, когда я ударял по ним черенком ножа.
Я подрезал один сучок, налег на него и он отломился с сухим треском.
Перетащил сучок к месту, где подсыхали палочки, и принялся мастерить из рябиновой палки лук. Утончил ее к обоим концам, сделал зарубки для тетивы. Затем привязал один конец заранее приготовленного шнурка к одной зарубке, несильно согнул палку и захлестнул тетиву за другую зарубку. Теперь нужен был камень со впадинкой, чтобы придерживать вертящуюся палочку сверху.
Отложил лук в сторону, поднялся с колен, взглянул на море и замер.
К острову шел катер.
