сном,Воскликнул Байрон в черное мгновенье.Зажженный тем же сумрачным огнем,Я расскажу, по силе разуменья,Свой сон, – он тоже не был только сном.И вас прося о милости вниманья,Незримые союзники мои,Лишь вам я отдаю завоеванье,Исполненное мудростью Змеи.Но слушайте мое повествованье.Мне грезилась безмерная страна,Которая была когда-то Раем;Она судьбой нам всем была дана,Мы все ее, хотя отчасти, знаем,Но та страна проклятью предана.Ее концы, незримые вначале,Как стены обозначилися мне,И видел я, как, полные печали,Дрожанья звезд в небесной вышине,Свой смысл поняв, навеки отзвучали.И новое предстало предо мной.Небесный свод, как потолок, стал низким;Украшенной игрушечной ЛунойОн сделался до отвращенья близким,И точно очертился круг земной.Над этой ямой, вогнутой и грязной,Те сонмы звезд, что я всегда любил,Дымилися, в игре однообразной,Как огоньки, что бродят меж могил,Как хлопья пакли, массой безобразной.На самой отдаленной полосе,Что не была достаточно далекой,Толпились дети, юноши – и всеТолклись на месте в горести глубокой,Томилися, как белка в колесе.Но мир Земли и сочетаний звездных,С роскошеством дымящихся огней,Достойным балаганов затрапезных,Все делался угрюмей и тесней,Бросая тень от стен до стен железных.Стеснилося дыхание у всех,Но многие еще просвета ждалиИ, стоя в склепе дедовских утех,Друг друга в чадном дыме не видали,И с уст иных срывался дикий смех.Но, наконец, всем в Мире стало ясно,Что замкнут Мир, что он известен весь,Что как желать не быть собой – напрасно,Так наше Там – всегда и всюду Здесь,И Небо над самим собой не властно.Я слышал вопли: «Кто поможет? Кто?»Но кто же мог быть сильным между нами!Повторный крик звучал: «Не то! Не то!»Ничто смеялось, сжавшись, за стенами, —Все сморщенное страшное Ничто!И вот уж стены сдвинулись так тесно,Что груда этих стиснутых рабов,В чудовище одно слилась чудесно,С безумным сонмом ликов и голов,Одно в своем различьи повсеместно.Измучен в подневольной тесноте,С чудовищной Змеею липко скован,Дрожа от омерзенья к духоте,Я чувствовал, что ум мой заколдован,Что нет конца уродливой мечте.Вдруг, в ужасе, незнаемом дотоле,Я превратился в главный лик Змеи,И Мир – был мой, я – у себя в неволе.О, слушайте, союзники мои,Что сделал я в невыразимой боли!Все было серно-иссиня-желто.Я развернул мерцающие звенья,И, Мир порвав, сам вспыхнул, – но за то,Горя и задыхаясь от мученья,Я умертвил ужасное Ничто.Как сонный мрак пред властию рассвета,Как облако пред чарою ветров,Вселенная, бессмертием одета,Раздвинулась до самых берегов,И смыла их – и дальше – в море Света.Вновь манит Мир безвестной глубиной,Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,И я не Змей, уродливо-больной,Я – Люцифер небесно- изумрудный,В Безбрежности, освобожденной мной.

1899

СОТВОРЕНИЕ АНТИМИРА

Помните, что говорит о бабочке министр-администратор (Андрей Миронов) в фильме М. Захарова «Обыкновенное чудо»? «Вон бабочка летит – кретинка. Головка маленькая, глупая».

Все, кто на этот огонь слетелся, крылышки пообожгли или даже вовсе сгорели… если не сделали себе бизнес на чужих кострах. Но вакансии для благополучных подлецов тоже были ограничены. Достались немногим. А восторженные дети богемы (или Выдры, если уж мы собираемся говорить о Хлебникове) решили, что старый скучный мир с Богом, Церковью, царем, деньгами, мебелью, приличиями, работой и семьей кончился вместе с монархией. Поэтому всерьез принялись строить дома на сваях, ставить на театральную сцену грузовики, рисовать черные квадраты, купать красных коней, раздувать мировой пожар, показывать козу Богу и ангелам, выдумывать новый язык (от этого была прямая польза: ВЧК и ГПУ долго ничего не могли понять) и отрицать стыд.

Злоязычный и меткий Алексей Николаевич Толстой одним касанием пера расправился с миром, который пытались построить Багрицкий, Татлин, Малевич, Мейерхольд, Давид Бурлюк, Маяковский и Хлебников, с миром «будетлян», «творян» (в пику дворянам), то есть футуристов. Сам-то он явно из этой генерации, самый талантливый из них всех, но классик, продавался вполне сознательно и не без шика и редкую вакансию «писателя в законе» получил.

В «Хождении по мукам» есть блестящая пародия на футуризм. (Если бы Хлебников мог это прочитать!) Помните «Станцию по борьбе с бытом» и манифест, где юношей и девушек призывают идти нагими и счастливыми под дикое солнце зверя?

Есть у А.Н. Толстого некая пародия на А. Блока – поэт Бессонов. Так вот, приходит этот Бессонов в ресторан, а там ему назначила свидание футуристка Елизавета Киевна, девушка красивая, но глупая. Садится она к Бессонову и говорит, что ей скучно, что она ждет неких труб и зарева. (Ох, дождались и того и другого с избытком глупые российские декаденты!) А когда Бессонов спрашивает, кто она такая, Елизавета Киевна отвечает: «Я – химера!» – «Дура, вот дура!» – подумал тут Бессонов.

Но девушка она была рослая, сочная, и Бессонов повез ее в гостиницу и потащил в постель. Вот вам и все о футуризме, и не надо киснуть над литературоведением.

Впрочем, футуристы были ребята веселые и невредные, и жизнь у них была сплошной капустник. А в начале 20-х большевикам было не до них, тем паче что они всячески пинали «старый мир». Только одного футуристы не заметили: что строят Антимир. Без Бога – и без человечности. Не для Человека.

«Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы», – писал Хлебников в Феврале. А через год свобода нагой и ушла, ушла к стенке в подвалах ВЧК со столькими юными девушками, виновными в «чуждом происхождении». Перед расстрелом заставляли раздеться донага, а вот жертв красного террора хоронили уже без цветов…

И никакой футуризм не заменял таланта. От всего направления останутся «Черный квадрат», проекты Татлина, спектакли Мейерхольда, примерно одна треть наследия Маяковского и несколько страниц из Хлебникова.

Хлебникову в нашем Храме литературы принадлежат химеры на кровле. Такие, как на соборе Парижской Богоматери: нелепые, уродливые, загадочные. То ли заклятия, то ли проклятия. Пленники христианства, знак его победы, его поверженные враги.

В 30-е годы, когда Антимир был построен (в том числе и руками наивных футуристов), когда выстрел Маяковского прозвучал колоколом покаяния и капитуляции перед уничтоженным старым добрым миром, отчаявшиеся футуристы пошли в обэриуты. Хармс ушел в абсурд, потому что в Антимире нельзя было дышать. Но он ушел далеко. Сначала – тюрьма, потом по приговору суда – сумасшедший дом и голодная смерть.

Велимир Хлебников один в начале 20-х нащупал эту дорогу и описал грядущую карательную психиатрию. Пусть химера на кровле Храма будет у Хлебникова с Хармсом одна на двоих. Ведь зов обэриутов «Маленькая рыбка, жареный карась…» Хлебников услышал на десять лет раньше срока. Его стихи безумны и туманны, как ночной кошмар. Ужас Антимира проламывает стены, его дыхание почти лишает поэта рассудка.

Из футуристов, повторяю, мало кто кончил добром. Погиб в застенках великий Мейерхольд, застрелился Маяковский, и участь Хлебникова оказалась жуткой, а жизнь – недолгой. С портрета чистенького, прилично одетого юноши на нас смотрят совершенно безумные глаза. А начиналось все так безоблачно, так тривиально…

Жизнь

В ноябре 1885 года в Астраханской губернии (теперь это в Калмыкии) у попечителя улуса ученого-орнитолога Владимира Алексеевича Хлебникова родился сын Виктор. Улус и попечительство – это был мягкий протекторат Российской империи, попытка приобщить к христианству и гражданской культуре аборигенов разного толка, от самоедов до мусульман. Окраины, кроме Польши и Кавказа, не очень-то прижимали, держали на длинном поводке.

Вы читаете Поэты и цари
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату