комплекцией.
– Все, чего бы я хотел, – это узнать вашу тайну, проведать, как вышло, что вы не стали княгиней на Руси, а оказались у ловцов людей.
Светорада прикрыла глаза. Ее тайна... Ее сладкая и запретная тайна.
– Это больно вспоминать, Овадия.
Накрыв ладонью ее руку, он смотрел на нее своими темными блестящими глазами.
– Это больно хранить в себе. И если моя Светлая Радость позволит другу выслушать ее историю и тем самым облегчит свою душу, то, может, мы вместе решим, как нам быть дальше.
Светорада горько улыбнулась. Он сказал «друг». Но она не сомневалась, что как раз другом он и не хочет быть. Что ж, она готова рассказать ему о своей тайне... О своей великой любви, которая живет в ее сердце, несмотря на то, что человека, к кому была обращена ее любовь, уже нет в этом мире...
Прикрыв глаза, Светорада стала рассказывать, как жила все это время. Голос ее звучал почти спокойно, но из-под ресниц выкатывались медленные тяжелые слезы. Эти воспоминания... Она словно вновь переживала все, вновь любила и была любима. Ранее она запретила себе упиваться прошлым счастьем, но сейчас опять окунулась в него.
Овадия молча слушал, и его переполняла грусть и даже глухая ярость, оттого что какому-то простому парню удалось пробудить в душе Светлой Радости такое сильное чувство, столь отличное от той легкой приязни, какой сам он когда-то добился от смоленской княжны. А ведь именно это игривое расположение княжны дало шаду надежду, что он ей небезразличен, и оставило в душе осадок от неисполнившейся мечты. Сейчас же, когда Светорада говорила о том, другом, ее лицо светилось одухотворенной красотой, и она казалась ему необыкновенно прекрасной. Овадия зачарованно смотрел на княжну, но при этом думал о том, как скрыть от Светорады, что именно по его приказу ее отыскали и вырвали из счастливой жизни с каким-то Стрелком, которого она любит и по сей день.
Когда Светорада поведала, как Стема умер у нее на руках, ее спокойная речь прервалась рыданиями. Овадия осмелился подсесть к ней и негромко сказал:
– Я уважаю вашу печаль, Светорада. Я понимаю, что не смогу заменить в вашей душе того, кого вы любили, но я могу оберегать вас и постараться обеспечить вам приятную жизнь. Даю слово – слово сына кагана! Однако и вы должны понимать, что тоска и печаль не изменят вашей судьбы. Я же всегда буду рядом, буду петь про ваши лучистые глаза, про нежную тень, про звон ваших браслетов, когда вы идете, легкая, будто пантера... Но вы никогда не почувствуете ни нажима, ни властности с моей стороны.
Наверное, именно эти слова ожидала услышать от него Светорада. Ей так хотелось защиты, так хотелось изжить свои страхи в мире, где она осталась совсем одна! И княжна даже склонилась к Овадии, положила головку ему на плечо, а потом как-то так вышло, что она лежала у него на коленях, он держал ее в руках, покачивая и баюкая, но не проявляя ни малейшей страсти, какая могла ее напугать. Его голос звучал почти по-отечески, когда он стал говорить:
– Усни, моя маленькая. Ты измучилась. Тебе пришлось вынести много страданий. Постарайся заснуть, а когда проснешься, увидишь, что боль осталась позади. Ты начнешь свою жизнь заново. И да поведут тебя боги по светлому пути удачи!
Когда она уже засыпала, он осмелился коснуться губами золотистого завитка на ее виске. Она что-то сонно пробормотала во сне, словно птичка, а он бережно уложил ее на ложе, накрыл покрывалом и ушел.
На другой день Светорада проснулась спокойная и обновленная. Она позволила себе поваляться на широкой постели, испытывая благодарность и расположение к шаду, который был так добр и участлив к ней. И когда явились слуги, княжна пребывала в хорошем настроении, с аппетитом поела и даже немного покапризничала, оттого что ее сперва угостили плодами и сладостями, а потом принесли такие вкусности, что она, уже наевшись, не смогла к ним прикоснуться.
Как ей сообщили, Овадия отбыл из усадьбы еще с рассветом. Вернулся он после полудня, оживленный и веселый, и нашел Светораду в саду, когда та играла с подаренным ей медвежонком. Она чесала ему брюшко, и тот довольно урчал, смешно вытягивая задние лапы, веселя и умиляя этим княжну. По знаку Овадии им принесли поесть прямо в сад, где накрыли стол под раскидистой шелковицей. Шад сам поджаривал для княжны кебаб, суетясь у находившейся тут же жаровни, накладывал в миску желтые зернышки приправленного пряностями риса. Потом предложил прогуляться с ним.
Сперва они плыли по реке, потом причалили и пересели на верблюдов. Светораде еще не доводилось передвигаться таким способом, и она невольно ахала и визжала, когда огромный серый верблюд припустил ходкой рысью, а ее стало качать между его горбов. Она цеплялась за луки непривычного мягкого седла, и Овадия смеялся ее милой неуклюжести.
– Куда мы все-таки едем? – спросила Светорада, когда увидела, что они приближаются к Итилю.
– Мы едем на праздник! У одного из ишханов, благородного Барджиля, жена родила тройню. Причем все трое мальчики – великая удача для мужчины! И по этому случаю хан Барджиль решил устроить праздник в честь благословляющей Умай.[117]
Так Светорада неожиданно оказалась на торжестве в становище кочевников, кара-хазар, то есть черных хазар, о которых с таким пренебрежением отзывались во дворце ее подруги-иудейки.
По сути, становище в эту пору было как бы продолжением самой столицы Хазарии. Вдоль всего берега раскинулся нескончаемый лагерь палаток и юрт, полный людей, костров и наскоро изготовленных идолов, перед которыми с бубнами плясали шаманы. Здесь царило необычайное оживление, но Светорада сразу заметила, какую радость вызвало тут появление Овадии. Все эти люди в мехах и коже, смуглые и кривоногие, как большинство кочевников, просто боготворили его, встречали радостными криками, когда он проезжал мимо.
Светорада с невольным уважением взглянула на шада. Овадия держался приветливо, как любимец толпы. Однако, несмотря на то, что он, спешившись, по-приятельски обнимался со многими из них, все равно чувствовалось, что царевич тут первый и главный, что всякий стремится ему услужить.
Светораду окружили женщины, что-то говорили ей, но так как их речь несколько отличалась от той, к какой княжна привыкла ранее, она не все понимала, и это вызывало смешные недоразумения, заставляя всех вокруг, включая саму княжну, весело смеяться. Потом ее проводили в шатер к счастливой матери. Та лежала на ложе из мехов и слабо улыбалась гостье, а ее трое туго спеленатых сыновей покоились тут же в широкой деревянной люльке-качалке. Женщины показали Светораде подвешенную у входа в юрту куколку, сшитую из синей материи, и пояснили, что это изображение самой Умай, которая будет охранять мать и младенцев. Светорада растерялась, ведь по обычаю надо было бы преподнести подарки, но только она об этом подумала, как рядом возник один из людей Овадии. Он протянул княжне небольшой ларчик, дав понять, что это и есть предусмотрительно захваченный Овадией дар. В ларчике оказались мягкие льняные ткани, мешочек с ароматическими притираниями и небольшой ножичек в посеребренных ножнах для подрезания ногтей. Женщины восхищенно ахали, довольные подарком, говорили Светораде, как той повезло, что ее выделил вниманием сам благородный Овадия, которого они все так любят. Сам же Овадия в это время сидел на разостланном перед большим костром ковре, пил кумыс и разговаривал с тарханами хазар. По правую руку от него сидел счастливый отец, глава одного крупного рода, ишхан Барджиль. Это был еще молодой мужчина со скуластым смуглым лицом, узкими черными глазами и заплетенной в косицы бородой. Голову его покрывала пышная лисья шапка, а пестрый стеганый халат был увешан золотыми амулетами.
– Я лучший твой друг, Овадия, – говорил Барджиль, протягивая шаду чашу с кумысом. – Я всегда рад тебе, и я...
– ...стал бы еще ближе, если бы присягнул мне на верность, – закончил за него Овадия. – Как ты, один из самых достойных наших людей, можешь так покорно терпеть власть иудея Вениамина? Лучшие из наших ишханов уже давно поняли, что хазарами должны править хазары, как было в старые времена, до прихода иноверцев. Иудеи навязали нам своего Яхве, опустив хозяина неба Тенгри-хана до положения бесправного кагана при всемогущем беке.
Некоторые из сидевших рядом тарханов согласно закивали, однако ишхан Барджиль только засмеялся, лукаво грозя царевичу пальцем.
– Я не глуп, Овадия. Я люблю тебя, но я мудрый и забочусь как о себе, так и о своих людях. Даже то, что небо послало мне тройню сыновей, является признаком благоволения ко мне высших сил. Только я
