Среди подарков имелись: деревянная собачка от мадам Люзерон, расписная зеленая чашечка в виде яйца от Алисы, мягкая игрушка — кролик — от Нико, паззл от Ришара и Матурена, портрет обезьянки от Жана-Луи и Пополя. Даже мадам Пино из магазина на углу забежала еще раз, чтобы подарить Розетт желтый обруч для волос и заказать фиалковые помадки, к которым она питает несказанную слабость, граничащую с алчностью. Потом, как обычно, явился Лоран Пансон, тут же стащил несколько кусков сахара и сообщил мне с каким-то торжествующим унынием, что бизнес «у всех ни к черту», а на улице Трех Братьев он только что видел женщину-мусульманку в настоящей парандже до самой земли. Уходя, Лоран как бы случайно выронил на стол маленький сверток и велел Розетт его развернуть; там оказался розовый пластмассовый браслетик на счастье, который ему, по всей видимости, принесли вместе с рекламным номером журнала для тинейджеров; но Розетт просто влюбилась в этот браслетик и теперь отказывается его снимать, даже купаясь в ванне.
А перед самым закрытием вдруг опять явилась та странная женщина, что приходила вчера; она купила еще одну коробку трюфелей и тоже оставила для Розетт подарок. Это меня особенно удивило — ведь она отнюдь не из числа наших завсегдатаев; по-моему, даже Зози не знает, как ее зовут. А когда мы распаковали ее подношение, то удивились еще сильнее. В свертке оказалась коробка, а в ней — кукла- младенец; не очень большая, но, безусловно, антикварная; у нее мягкое тряпичное туловище и фарфоровая голова; из отделанного мехом капора выглядывает симпатичное личико. Розетт, конечно, была в восторге, но я сочла, что нельзя принимать столь щедрый подарок от незнакомки, убрала куклу в коробку и снова все завернула, намереваясь непременно вернуть той женщине — если, конечно, она еще раз к нам зайдет.
— Да что ты беспокоишься, — сказала Зози. — Кукла наверняка принадлежала ее детям или племянникам. Ты вспомни, как мадам Люзерон притащила нам мебель из своего кукольного домика.
Я возразила:
— Но она просто одолжила нам эту мебель. Временно.
— Да брось, Янна, — усмехнулась Зози. — Не стоит так подозрительно относиться ко всему на свете. Надо предоставить людям возможность…
Ее перебила Розетт; тыча пальчиком в коробку, она требовательно изображала жестами слово «ребенок».
— Ну хорошо, — сдалась я. — Но только на сегодняшний вечер.
Розетт издала свое, почти беззвучное, победоносное карканье.
Зози улыбнулась:
— Видишь? Не так уж это и трудно.
И все-таки я чувствую себя не в своей тарелке. Бесплатный сыр ведь действительно бывает только в мышеловке; крайне редко что-то достается человеку просто так — за любой подарок, за любое проявление доброты обычно приходится расплачиваться сполна Уж этому-то жизнь меня научила. Именно поэтому я теперь стала куда осторожней. Именно поэтому я и повесила над дверью колокольчики — чтобы они вовремя предупредили меня о появлении Благочестивых, явившихся получить должок…
Сегодня вечером Анук вернулась из школы и, как обычно, ничем свое возвращение не обозначила — только туфли застучали по деревянной лестнице, когда она взлетала к себе. Я попробовала припомнить, когда в последний раз она здоровалась со мной, как прежде, — когда, разыскав меня на кухне, принималась обниматься и целоваться, неумолчно болтая обо всем на свете. Я все пытаюсь убедить себя, что стала чересчур чувствительной. Но ведь было время, когда она попросту не могла забыть поцеловать меня — как не могла забыть, скажем, о своем Пантуфле…
Да, теперь я была бы рада даже Пантуфлю. Мельком увидеть ее серенького спутника, услышать от нее хоть одно, пусть самое незначительное, слово. Заметить хоть какой-то признак того, что моя летняя девочка, моя прежняя Анук еще не совсем исчезла. Но Пантуфля я давно уже не видела, да и Анук со мной почти не разговаривает — ни о Жане-Лу Рембо, ни о своих школьных друзьях, ни о Ру, ни о Тьерри, ни даже о предстоящем празднике. Я знаю, сколько сил она уже положила на подготовку к этому празднику: написала приглашения на кусочках картона и каждое украсила веточкой падуба и нарисованной обезьянкой, не забыв привести меню праздничного стола и список предполагаемых игр и забав.
Я вдруг поймала себя на том, что смотрю на нее через обеденный стол и думаю: «Какой внезапно взрослой стала моя дочь, какой пугающе прелестной: темные волосы, синие, как грозовая туча, глаза, живое, подвижное лицо и обещание в будущем высоких изящных скул».
Я все смотрю и смотрю на нее; любуюсь тем, как грациозно, чуть прикусив от старания губу, она склоняет головку над именинным тортом, покрытым желтой глазурью, как трогательно она ведет себя с Розетт, как умилительно выглядят крошечные ручки Розетт в ее уже почти взрослых руках. «Задуй свечи, Розетт, — говорит она. — Нет, не плюйся. Дуй. Вот так».
Я обнаружила вдруг, что особенно внимательно слежу за ней, когда она рядом с Зози…
Ах, Анук! Как быстр этот переход от света к тени, от существования в центре чьего-то мироздания к превращению в ничто, в некую несущественную деталь на самой границе, скрывающуюся в тени и мало кого интересующую…
Поздним вечером я вновь спускаюсь на кухню, чтобы сунуть в стиральную машину школьную одежду Анук. На мгновение я прижимаю ее вещи к лицу, словно в них могла задержаться какая-то ее часть, мною утраченная. От ее одежды исходит запах улицы, благовоний из комнаты Зози и сладковатый, солодовый запах пота, похожий на запах печенья. И я на миг чувствую себя женщиной, которая роется в одежде любовника, ища там свидетельства его неверности…
И в кармане ее джинсов я действительно нахожу кое-что. Эту вещь она явно забыла оттуда вынуть. Точно таких же куколок из деревянных крючков от платяных вешалок она мастерила для украшения витрины. Но внимательнее вглядевшись в эту куколку, я начинаю понимать, кого она обозначает; я замечаю символы, изображенные на ней фломастером, и три рыжих волоска, привязанные к ее талии; а если прищуриться, тогда можно различить даже некое слабое сияние, разливающееся вокруг этой куколки. Это сияние настолько мне знакомо, что в ином случае я бы на него, наверное, и внимания не обратила…
Я подхожу в витрине: в святочном домике к завтрашнему дню уже подготовлена новая сценка. Теперь открыта дверь в столовую, и видно, что все собрались вокруг стола, ожидая, когда же разрежут шоколадный торт. На праздничной скатерти заняли свое место крошечные свечи, крошечные тарелочки и бокалы, и я, всматриваясь все более внимательно, узнаю почти всех присутствующих — Толстяка Нико, Зози, маленькую Алису в огромных ботинках, мадам Пино с ее вечным распятием, мадам Люзерон в черном траурном пальто, Розетт, себя, даже Лорана… и Тьерри; но Тьерри в дом не пригласили, и он стоит в саду под заснеженными деревьями.
И все фигурки излучают то же слабое золотистое сияние…
Такая мелочь, казалось бы…
Но она имеет огромное значение.
В самой игре, разумеется, никакого вреда нет, рассуждаю я про себя. С помощью игры дети постигают мир, делают его понятным и разумным, а всякие выдуманные ими истории, даже самые мрачные, — это всего лишь средства, с помощью которых они учатся жить и мириться с утратами, с жестокостью, со смертью…
Но в той сцене, в том домике воплощено нечто большее. Там стол, за которым сидят родные и друзья, свечи, елка, шоколадное полено — все это внутри дома. А снаружи сцена совсем иная. Глубокий снег в виде сахарной глазури покрывает землю и деревья; озеро с утками замерзло; исчезли сахарные мышки-христославы, певшие рождественские гимны, и длинные, смертельно опасные сосульки — сахарные, но острые, как стекло, — свисают с ветвей деревьев.
Тьерри стоит как раз под этими страшноватыми сосульками, а из соседнего леска за ним с угрозой следит сделанный из темного шоколада снеговик, огромный, как медведь.
Я вгляделась пристальней — нет сомнений, эта деревянная куколка удивительно похожа на Тьерри: его одежда, его волосы, его мобильный телефон, даже выражение лица похоже, подчеркнутое противоречивой морщинкой между бровями и точками, изображающими глаза.
Есть там и еще кое-что. На сахарном снегу концом детского пальчика изображен некий спиралевидный символ. Я такой уже видела раньше в комнате Анук — он был нарисован мелом на грифельной доске, и карандашом в ее блокноте, и сотни раз воспроизведен на полу с помощью пуговиц и фигурок паззла. И это он теперь сияет там, на снегу, исполненный неоспоримого великолепия…
