и зло. Постарайся хорошенько прятать свою дочку от солнечных лучей, приложи все усилия, чтобы она как можно дольше оставалась тебе послушна. Ибо дитя, порожденное столь страстным желанием, никогда не бывает удовлетворено до конца — ему мало даже материнской любви.
Но женщина почти не слушала ее. Она, вернувшись с дочерью домой, стала любить ее и заботиться о ней именно так, как и обещала Снежной Королеве, и вскоре — невероятно быстро — девочка выросла и превратилась в красавицу с белоснежной кожей и черными, как ягоды терновника, волосами. Она была прекрасна, словно ясный зимний день.
А потом наступила весна, начал таять снег, и снегурочка вдруг загрустила. Она говорила матери, что ей хочется выйти из дома и поиграть с другими детьми. Мать, разумеется, сперва ей не разрешала, пытаясь успокоить дочку похвалами и подарками. Но девочку ничем было не унять. Она все время плакала, стала бледной, отказывалась от еды, и наконец мать не выдержала и сдалась.
— Только будь все время в тени, — предупредила она дочку. — И ни в коем случае не снимай шляпку и пальто.
— Хорошо, — сказала девочка и выскользнула из дома
Весь день она играла с другими детьми. Она впервые с ними познакомилась. Впервые играла в прятки, в салки и в такие игры, где нужно петь и хлопать в ладоши. Она очень много узнала за этот день и, вернувшись домой, выглядела такой усталой и такой счастливой, какой мать никогда прежде ее не видела
— Можно мне завтра снова пойти погулять? — спросила она.
С тяжелым сердцем мать все же дала согласие, но потребовала, чтобы девочка ни в коем случае не снимала шляпку и пальто. И снова снегурочка весь день провела на улице. Она заключала с кем-то тайные союзы, кому-то давала торжественные обещания; она впервые в жизни до крови ободрала себе коленки, но домой опять вернулась с сияющими от восторга глазами и потребовала, чтобы завтра ее снова отпустили гулять.
Мать запротестовала — ей казалось, что девочка вернулась совершенно без сил, — но в итоге все же опять согласилась ее отпустить. И на третий день снегурочка открыла для себя пьянящую радость непослушания. Впервые за свою короткую жизнь она нарушила обещание, разбила окно, поцеловала мальчика и сняла с себя шляпу и пальто, будучи на солнце.
День клонился к вечеру, но девочка так и не вернулась домой. И мать пошла ее искать. И нашла — ее пальто и шляпку, но нигде не могла обнаружить ни единого следа своей снежной доченьки, и лишь в одном месте, где раньше не было ни пруда, ни озера, она увидела тихое озерцо с застывшей водой.
Честно говоря, я никогда эту историю особенно не любила. Из всех материных историй эта пугала меня больше всего, и пугала, собственно, не сама сказка, а то выражение, которое появлялось у матери на лице, то, как начинал дрожать ее голос, и то, как крепко, до боли, она прижимала меня к себе, слушая, как дико завывает ветер в зимней ночи.
Разумеется, мне тогда и в голову не приходило, что может так ее пугать. Теперь-то я куда лучше это понимаю. Говорят, самый большой страх в детстве — это страх быть брошенным родителями. Этому страху посвящено немало детских сказок: история Ганзеля и Гретель, история о заблудившихся в лесу детях, история несчастной Белоснежки, преследуемой злой королевой…
Но теперь-то, похоже, в лесу заблудилась я сама. Даже рядом с жарко натопленной кухонной плитой меня бьет озноб, так что приходится надевать свитер, связанный из толстенной шерсти. Теперь мне все время холодно; а вот Зози по-прежнему одевается как летом: на ней яркая набивная юбка, балетки, волосы на макушке собраны в хвост и заколоты желтой заколкой.
— Мне надо уйти примерно на час. Это ничего?
— Конечно, иди.
Как я могу ей отказать, если она до сих пор отказывается получать зарплату?
И снова я задаю себе тот же вопрос:
«А какова твоя цена, Зози?
Чего ты хочешь?»
А снаружи по-прежнему свирепствует декабрьский ветер. Только над Зози этот ветер не властен. Я вижу, как она выключает свет у входа в магазин, как, негромко напевая, закрывает ставнями витрину, где деревянные куколки в своем хорошеньком домике сидят за столом и празднуют чей-то день рождения; а возле домика, под уличным фонарем, хор шоколадных мышек, держа в лапках листки с текстами рождественских гимнов, беззвучно славит Рождество среди сугробов из сахарного снега.
Сегодня Тьерри снова заходил, но Зози взяла его на себя — уж не знаю, что там она ему сказала. Я ей стольким обязана — и это, кстати, меня больше всего и тревожит. Но я не забыла того, что увидела тогда, тайком заглянув в магазин; не забыла и того крайне неуютного ощущения, когда мне казалось, что я как бы наблюдаю за самой собой — точнее, за той Вианн Роше, какой была прежде, словно возродившейся в лице Зози де л'Альба, перенявшей все мои кулинарные методы, мою манеру поведения и тем самым словно подстрекавшей меня вызвать ее на поединок…
Я весь день исподтишка наблюдала за ней, как, впрочем, и вчера, и позавчера. Розетт играла себе тихонько; в теплом воздухе кухни плавали ароматы гвоздики, алтея, корицы и рома; руки мои были все перепачканы сахарной глазурью и порошком какао; на полках сияла медная посуда; на плите кипел, дребезжа, чайник. Все казалось таким знакомым, таким до нелепости уютным и умиротворенным, и все же какая-то часть моей души никак не могла успокоиться. Каждый раз, стоило звякнуть колокольчику над дверью, я выглядывала в магазин и проверяла.
Зашел Нико и с ним Алиса, оба выглядели до смешного счастливыми. Нико уверяет меня, что похудел, несмотря на свою приверженность к миндальному печенью с кокосовой стружкой. Обычный человек разницы может и не заметить (он по-прежнему столь же огромен и чрезвычайно доброжелателен), но Алиса говорит, что он действительно потерял уже пять килограммов и теперь застегивает свой ремень на три дырочки туже. Я слышала, как он говорил Зози:
— Вот что значит — влюбиться. Похоже, лишние калории просто сгорают! Слушай, какая у вас отличная елка! Совершенно потрясная! Хочешь такую, Алиса?
Голосок Алисы расслышать было куда труднее. Но она, по крайней мере, теперь говорит; а сегодня ее маленькое личико с острыми чертами даже обрело кое-какие краски. Рядом с Нико она выглядит сущим ребенком, но ребенком счастливым, и больше, похоже, потерявшейся она себя не чувствует, хотя глаз с его лица попросту не сводит.
Глядя на них, я сразу вспомнила те две фигурки, сделанные из проволочного ершика для чистки курительных трубок, что стоят в нашем святочном домике перед елочкой, взявшись за руки.
Затем пришла мадам Люзерон; она теперь заходит к нам гораздо чаще, неторопливо пьет шоколад- мокко и играет с Розетт. Она тоже стала гораздо спокойнее, а сегодня даже надела под свое теплое черное пальто ярко-красную двойку. И, опустившись на колени, с наслаждением катала по полу вместе с Розетт деревянную собачку…
К их игре присоединились Жан-Луи и Пополь, а также Ришар и Матурен, которые, как всегда, зашли к нам по пути в парк, где играют в петанк. Заглянула мадам Пино — еще полгода назад она ни за что бы к нам не зашла; теперь Зози называет ее просто по имени — Эрмина, а сама мадам Пино тоном завсегдатая бросает: «Мне как обычно…»
В привычной суете день быстро катился к вечеру, и меня искренне тронуло то, что очень многие наши покупатели принесли с собой подарки для Розетт. Я совсем позабыла, что они наверняка не раз видели ее и раньше, когда в магазине хозяйничает Зози, а я торчу на кухне, занятая готовкой, но даже если это и так, все равно такого внимания я не ожидала; пришлось в очередной раз вспомнить о том, скольких друзей мы приобрели с тех пор, как — всего месяц назад — у нас стала работать Зози.
