И теперь мне хотелось бы знать, уж не я ли всему этому виной? Я легко могу себе представить, как Тьерри выписывает чек, а Ру потом говорит мне, что ему «сперва кое-что нужно уладить», и просто приписывает ноль к указанной сумме…
Нет, все это глупости! Ру — никакой не вор. Нет, он, конечно, может стащить несколько картофелин с края поля, или несколько яблок из чужого сада, или несколько початков кукурузы с делянки, а то и рыбы в чьем-то частном пруду наловит, но денег он никогда не крал. Нет, на него это совсем не похоже.
Но потом в голове у меня начинают копошиться новые мысли. А что, если это некая месть? Что, если он пытался возместить то, чего ему явно недодал Тьерри? Но еще хуже — если он сделал это для меня и Розетт?
Тысяча евро — целая куча денег для таких, как Ру. Возможно, этой суммы хватит даже на то, чтобы какое-нибудь судно купить. Купить плавучий дом, поселиться там, все уладить. Открыть счет в банке. Начать откладывать деньги для своей семьи…
И тут я вспомнила, что говорила мама: «Ру всегда поступает так, как хочет он сам, всегда… И он круглый год живет на реке, спит под открытым небом, а в доме чувствует себя неуютно, неловко. Мы не смогли бы так жить».
И я все поняла: это моя вина. Это я превратила Ру в преступника своими деревянными куколками, магическими пожеланиями и символами. А что, если его арестуют? Что, если его посадят в тюрьму?
Есть одна история, которую часто рассказывала мама, о трех эльфах, которых звали Пик Блю, Пик Ред и Колеграм. Пик Блю заботился о небесах, о звездах, о дожде, о солнце и птицах небесных. Пик Ред — о земле и обо всем, что растет на ней: злаках, деревьях и животных. А Колеграм, самый юный, должен был заботиться о человеческой душе. Но у него никак это не получалось — стоило ему попытаться исполнить чье-то заветное желание, как этот человек попадал в беду. Однажды он хотел помочь бедному старику и превратил осенние листья в золото, но старик так разволновался, увидев подобное богатство, и так туго набил свой заплечный мешок, что рухнул под его тяжестью и был раздавлен насмерть. Я не помню, чем эта история кончается, я просто очень сочувствую Колеграму, который так старался, но вечно попадал впросак. Может, и я такая же? Может, мне просто нельзя общаться с человеческими душами?
Ну и дела! А все ведь так хорошо шло! Но до Рождества еще шесть дней, а за шесть дней может многое произойти, да и ветер пока еще не полностью сменился. И все же, по-моему, слишком поздно. Нам этого уже не остановить. Мы зашли слишком далеко и не можем просто повернуться и убежать. Наверное, придется мне еще разок попробовать — вдруг получится. Еще разок воззвать к Ветру Перемен. Может, в прошлый раз мы что-то сделали неправильно? Выбрали не тот цвет, не те свечи, не те символы? Но теперь уж мы с Розетт все сделаем как надо. Раз и навсегда.
Сегодня прямо с утра первым делом явился Тьерри и снова спрашивал о Ру. Он, похоже, думает, что эта гнусная затея с дискредитацией Ру способна изменить наши с ним отношения, способна восстановить мое доверие к нему.
Но все, разумеется, далеко не так просто. Я пыталась объяснить ему, что дело вовсе не в Ру. Но Тьерри ничем не прошибешь. Во-первых, у него в полиции есть друзья, а во-вторых, он, воспользовавшись собственным влиянием, уже вызвал к этому липовому делу о мошенничестве куда больший интерес, чем оно заслуживает. Однако Ру действительно исчез, как, впрочем, он это и всегда делал — ушел в гору, как тот крысолов из Гаммельна.
Уходя, Тьерри швырнул мне еще одну, последнюю, ядовитую информацию, которую, я думаю, получил от своего дружка из жандармерии…
— Между прочим, счет, с помощью которого этот тип обналичивал чеки, выписан на женское имя! — И Тьерри хитро и победоносно мне улыбнулся. — Похоже, твой дружок действует не в одиночку.
Сегодня я снова надела свое красное платье. Я понимаю, меня не привыкли в нем видеть каждый день, но гадкий разговор с Тьерри, исчезновение Ру и пасмурная погода — все небо по-прежнему затянуто тучами, и кажется, что вот-вот пойдет снег, — вызвали у меня страстное желание хотя бы прикоснуться к чему-то яркому.
И то ли красное платье помогло, то ли я каким-то немыслимым образом почуяла в этом ветре некий заветный след, но, несмотря на всю мою тревогу, несмотря ни на что — ни на гнусные сообщения Тьерри, ни на душевную боль при любой мысли о Ру, ни на мои бессонные ночи и страхи, — я обнаружила, что напеваю за работой.
Такое ощущение, что перевернута очередная страница моей жизни. И я впервые за несколько лет почувствовала себя свободной — от Тьерри и даже от Ру. Свободной жить, как я хочу, и быть тем, кем я хочу, — впрочем, я и сама не знаю, кем я хочу быть.
Зози на это утро взяла выходной. Я впервые за несколько недель осталась дома одна, если не считать Розетт, конечно, которая была полностью поглощена своей коробкой с пуговицами и альбомом для рисования. Я почти позабыла, что значит стоять за прилавком в переполненной кондитерской, разговаривать с покупателями, выяснять, что они любят больше всего…
Я была, пожалуй, даже несколько ошеломлена тем, что у нас теперь столько постоянных клиентов. Я, разумеется, знала, работая на кухне, сколько человек к нам приходит, кто что покупает, но как-то не отдавала себе отчета в том, что этих людей теперь так много. Зашла мадам Люзерон, хотя это вовсе и не ее день. Затем забежали Жан-Луи и Пополь — их влечет сюда возможность посидеть в тепле и набросать несколько портретов, а также явное пристрастие к моему кофейно-шоколадному слоеному торту. Затем Нико — он теперь сидит на диете, которая, впрочем, допускает поедание миндального печенья в огромных количествах, и Алиса: она принесла нам букет падуба и, как всегда, попросила коробочку своей любимой шоколадной помадки. Заходила даже мадам Пино, спрашивала, где Зози…
Правда, об этом спрашивала не только она. Этим интересовались все наши постоянные покупатели. А Лоран Пансон — он явился при полном параде, вычищенный и сияющий, и приветствовал меня изысканным поклоном — и вовсе сник, увидев за прилавком не Зози, а меня; и мне показалось, что его сбило с толку именно мое красное платье.
— Я слышал, у вас будет праздник, — сказал он.
Я улыбнулась.
— Да, маленькое торжество. В канун Рождества.
Он одарил меня своей улыбкой престарелого фавна, которой обычно пользуется в присутствии Зози. От нее мне известно, что Лоран одинок — ни семьи, ни детей; это особенно грустно в канун Рождества. Я не очень люблю этого человека, но все же невольно его пожалела, заметив, какой у него на сорочке обтрепанный, желтоватый от стирки воротничок и как он улыбается — точно голодный пес.
— И вы, конечно, тоже приходите, мы будем очень рады, — тут же сказала я. — Но если у вас иные планы…
Он слегка нахмурился, делая вид, что пытается припомнить, как именно расписаны его «невероятно загруженные» предрождественские дни.
— Что ж, я, возможно, и зайду, если сумею, — сказал он. — Дел, конечно, полно, однако…
Я прикрылась рукой, чтобы он не заметил моей улыбки. Лоран — такой человек, которому необходимо чувствовать, что он, принимая ваше приглашение, делает вам огромное одолжение.
— Будем очень рады вас видеть, месье Пансон, — повторила я.
Он пожал плечами и великодушно согласился:
— Ну, если вы так настаиваете…
Я улыбнулась.
— Вот и чудесно.
— Осмелюсь заметить, вам это платье очень идет, мадам Шарбонно.
