две в общем-то не тождественные цепи ассоциаций.
Но вот космический корабль вернулся на Землю. Ученые получили в свое распоряжение драгоценнейшие коллекции, однако у земных ученых пока еще нет того экстралингвистического «поля», которое есть в голове у космонавтов. По мере изучения записей, просмотра кинофильмов и знакомства с живыми и мертвыми экспонатами в мозгу ученого возникает экстралингвистическое «поле», при чтении текста через его мозг также «дефилирует» цепь «ассоциаций», но, быть может, несколько иная, чем у космонавтов.
Ученый, правда, не видел, как ринограденции кувыркаются в высоких травах планеты Икс, зато он создал их классификацию и при этом слове у него «перед глазами» возникает «графа» классификационной таблицы. Имя ринограденция обрело другой смысл. Сохранились денотат и имя, но
Ученый – «самообучающаяся машина», ну, а как научить робота этой «экстралингвистике»? Какие рудименты этих ассоциаций надлежит ввести в его «мозг», чтобы робот мог, скажем, перевести «новый» язык на обычные земные языки...
Мы постарались по возможности просто пояснить читателю эту достаточно сложную проблему – проблему значения, проблему смысла. Мы чуть-чуть отодвинули занавес, приподняли ту его часть, которую умеем приподнимать.
Еще много лет, а может быть, и на протяжении всей истории нашей цивилизации, пока не погаснет Солнце, не остынут Галактики, пока вся наша вселенная не приостановит свой красный разбег и не перейдет к голубому сжатию, пока, наконец, вся материя не соберется вновь в одну гигантскую сверхплотную и сверхгорячую каплю, вне которой не будет пространства, а внутри – времени, пока, наконец, в этой капле не сольется все сущее, Разум будет рассматривать проблему Смысла...
Но до голубого сжатия еще далеко, а нынешние земные исследователи лишь приступили к изучению этой проблемы. Спорят кибернетики, логики, лингвисты, философы. Спорят с самими собой и друг с другом, и в спорах есть разные подходы: логико-семантический, языковедческий, психологический. Лет тридцать назад эта проблема носила чисто академический характер. Теперь она стала вполне актуальной – формальная логика и семиотика в арсенале кибернетики приобретают все более мощное прикладное значение: кибернетические переводящие машины должны переводить именно
Однако понимание смысла имеет градации. Лем считает, что машину надо снабдить «пониманием», близким к человеческому, иначе «по-настоящему эффективных машин-переводчиков не будет вовсе» (гл. IV). Это ошибка, во всяком случае, если речь идет о машинном переводе научно-технических текстов. Уже осуществлен довольно добротный перевод таких текстов на машинах, кои, увы, все еще несравнимы с человеком.
Если же говорить о переводе художественных текстов, переводе, в котором слит артистизм и пластичность человеческого разума, то Лем прав: «Мы просто не знаем, в какой мере можно “недодать личность” машине, которая призвана хорошо переводить. Мы не знаем, можно ли “понимать”, не обладая и “личностью”, хотя бы в зачатке» (гл. IV).
Впрочем, и здесь есть оборотная сторона медали. Если уж удастся снабдить машину «личностью»; то, безусловно, удастся сделать эту личность сколь угодно богатой. Например, придать машине-живописцу напряженный универсализм Пабло Пикассо. Правда, это сделает особенно трудной задачу человека- критика... Живопись, как язык, обладает своим экстралингвистическим полем, своими «ассоциациями» с реальностью. Однако уже сегодня такие «ассоциации» иногда тождественны работе нынешних вычислительных машин-роботов с заложенной программой.[169]
Но вернемся к Ст. Лему. Нет ли в его высказываниях недоверия или недооценки метода формализации, т.е. «перевода» того или иного «поля» на формальный язык? К этому методу прибегают исследователи, анализирующие проблему значения. Сомнение тут же рассеется, если понять, что Лем рассматривает эту проблему, не отвлекаясь от человека, т.е. на уровне
Языки, будь то естественные или искусственные, в том числе и формализованные языки науки, да, наконец, и произвольные знаковые системы вообще, можно рассматривать на трех уровнях абстракции: на уровне
Если нас интересуют только внутренние связи языка, если мы отвлекаемся от экстралингвистического «поля» (т.е. от «денотатов») и от существ или машин, воспринимающих язык (а тем самым и от смысловых значений), то мы анализируем язык на уровне синтаксиса. Если мы привлекаем к рассмотрению денотаты и смысл, но все-таки отвлекаемся от существ или машин, воспринимающих и понимающих язык, то мы находимся на уровне семантики. Если же, наконец, мы учитываем и перципиентов языка, если мы принимаем во внимание реальные обстоятельства языкового общения, то мы находимся на уровне прагматики (греч. прагма – действие, дело).
Прагматические аспекты языка очень существенны, особенно для натуральных языков. «Неформальные начало и конец формального построения», о которых говорит Лем, исследуются именно прагматикой. Самым главным в прагматике Лем считает понимание значений человеком. В недавних советских работах также подчеркивалась важность этого аспекта.
В психологических работах анализ «понимания» уже начат. (Но они с трудом поддаются «стыковке» с кибернетикой и с семиотикой.) Кибернетический анализ лишь берет разбег. Между формальным и смысловым «берегом» языка зияет пропасть. «Значение» в конце концов всегда цепляется за «понимание», а «понимания» нет там, где некому понимать, говорит Лем. Поэтому «безлюдность» языка (мы бы сказали «бесперципиентность», имея в виду и машины) сохранить невозможно.
Лем думает, что, высказывая подобные взгляды на феномен значения, он впадает в «непристойность». Не стоит тревожиться! Сие допустимо и при пожилых дамах! Язык и в самом деле живет в «экологической среде» человеческого мозга. Начало ее «лежит» в природе, а «простирается» она в пределах общественных систем. Для человека «значения» – это прежде всего переживания. «Смысловым содержанием фраза наполняется в психическом процессе» (гл. IV). Обо всем этом позволительно «забыть», если стоишь на синтаксическом или семантическом уровне. Именно с этих позиций наука начала штурм «крепости значения». Первыми пошли на приступ логики и семантики. Они-то и захватили «плацдарм», на котором Лем развертывает – и с комфортом – свои построения. Позитивный смысл лемовских рассуждений, конечно, не в попрании логики, а в том, что они напоминают нам о «феномене человека». О феномене, который наука отбросить не может.
Чтоб объяснить явления, наука строит теории и модели. В употреблении Лема эти термины несколько диффузные. Мы остановимся на одном мнении, которое высказывает Лем и которое довольно часто встречается у различных авторов.
Это мнение заключается в том, что теории и модели науки все дальше уходят от «наглядности» и «приятности». Это мнение людей, знающих о науке понаслышке. Современной науке противопоставляют «классическую», которая якобы была «понятной» и близкой к «обыденному опыту», тогда как современная таковой не является. Это – нелепость!
Законы Ньютона, в то время когда они были только что открыты, отнюдь не воспринимались «мирянином» как «наглядные», как часть его повседневного опыта. Они стали «наглядными» потому, что последние триста лет их преподносил Школьный Учитель. Его питомцы, став взрослыми, начинали считать эти законы «наглядными», ну, а значит, – «наглядной» и всю «классическую» физику. Для «отрезвления» заглянем хотя бы в сочинение Леонарда Эйлера «Новая теория движения Луны»
