отчаянием, пытаясь унять ее тревогу.
— Какие доктора? Я здоров как бык! — Он растянул в улыбке толстые, бесформенные губы. — Съел много перед сном, наверное. Вот и просыпаюсь. Успокойся, душа моя, спи.
В одну из таких ночей Гаранфил расплакалась.
— Я не могу, больше не могу, Магеррам. Ты пугаешь меня.
— Как пугаю, свет очей моих?
— Стонешь… Зубами скрипишь. И… и… — она покраснела, — ругаешься нехорошо!
С той ночи он очень старался следить за собой. Как ни скребли кошки на сердце, домой возвращался внешне спокойным, шутил с детьми, женой. Подальше, во внутренний карман пиджака, спрятал таблетки, прописанные невропатологом, и действительно, ночные кошмары отступили. Только по утрам, как с похмелья, кружилась, голова и до полудня клонило в сон.
Гаранфил как раз успела отвести девочку в школу — младшие были у бабушки Бильгеис — и села перебирать рис, когда в дом вбежал Магеррам. На нем лица не было, волосы всклокочены, и руки, руки его опять тряслись как в те беспокойные ночи. Гаранфил уронила миску с рисом, кинулась к мужу:
— Что случилось, Магеррам? Дети? Мама?
Не слыша ее, он метался по квартире как безумный.
Вытащил из-под кровати большой чемодан, стянул покрывало, беспорядочно закатывая в него серебряные подстаканники, ложки, вилки, хрусталь.
— Послушай, Магеррам!
На секунду вскинул невидящие глаза и будто вспомнил что-то, оттолкнув Гаранфил, бросился во двор, к сараю, через несколько минут вернулся со старым, облепленым паутиной, гнилыми листьями хурджином — Гаранфил никогда прежде не видела его в доме.
И тогда Гаранфил закричала не своим голосом. Подбежал, тряхнул ее за плечи:
— Скорей, Гаранфил! Скорей… Где твои украшения? Неси. Все неси! Жемчуг. Серьги. Четыре цепочки. Все кольца неси. И с бриллиантами, и с изумрудами! Беда, Гаранфил. Пропал я. Торопись, Гаранфил!
Как завороженная бросилась она к шифоньеру, достала черную лакированную шкатулку, где хранила свои драгоценности.
— Сними серьги, Гаранфил. Кольцо… Нет, обручальное оставь. И часы оставь. А больше у тебя ничего не было и нет. Слышишь? Ничего нет. — Он перевязал шкатулку сорванным с шеи шарфом, сунул вхурджин, натискал сверху тряпок. — Я сейчас. Я вернусь, скажу, объясню…
Через несколько секунд машина отъехала от ворот.
Два ковра и сервизы они упаковывали уже вместе. Котиковую шубу, чернобурку, целую гору платьев и отрезов он беспорядочно затискивал в мешки и относил их в машину. Когда стемнело, они вдвоем перетащили в машину старинные бронзовые часы, трофейный аккордеон, фарфоровых ангелов, две картины в дорогих, резных багетах (что только не отдавали люди за буханку хлеба в голодные военные годы!).
В последний раз он вернулся к полуночи. Ботинки и брюки его были в комьях присохшей глины, руки расцарапаны.
— Быстрей, Гаранфил, быстрей. Неси с кухни посуду, стаканы, вазочки, ставь в сервант на место сервизов. На пустые вешалки повесь по одному платью. Да! Ты завернула в ковер каракулевые шкурки? Хорошо. На пианино поставь… Что-нибудь поставь… Игрушки, простые вазочки. Убери все и…
Он странно икнул и бросился в туалет. Она слышала, как его рвало, как он захлебывался и кашлял… Надо было помочь ему, дать воды, полотенце, но у нее не было сил подняться со стула.
Тихие, шаркающие шаги, втянутая в плечи голова, отчего горб стал особенно заметен, прилипшие к мокрому лбу грязные волосы… Она слегка отшатнулась, когда он направился к ней, но он взял ее за руку, потащил во двор, и дальше, за дом. Споткнувшись, Гаранфил тихо вскрикнула, но он зажал ей рот рукой.
— Тихо, тихо. У нас нет времени. Надо успеть. Дай руку, Гаранфил. Вот… Пощупай… Шестой кирпич от края. Раз… Два… — он провел ее ладонью по наружной стене. — Шестой, запомни. Шестой кирпич. У него отбит кусок. Если что… Там восемнадцать золотых червонцев. Запомнила? Вынимается легко, не зацементирован кирпич. Шестой кирпич. А теперь иди в дом, прибери там. Я немножко… Сердце. Иди, иди, Гаранфил. Я сейчас…
Он присел на старую покрышку. В лунном свете она видела только горб, тень от крыши скрыла руки, голову. Это было так страшно — жалкий, безголовый, чуть шевелящийся комок…
Гаранфил поднялась, держась за стену, бесшумно поплелась в дом…
Когда все было прибрано, вымыт пол, в серванте расставлены дешевые чашки, керамические вазочки, на пианино брошены книги, посажены куклы, Магеррам с серым заострившимся лицом внимательно оглядел комнату. Гаранфил била дрожь, она вжалась в угол дивана, не сводя с мужа огромных, диковато поблескивающих глаз.
— Дети… Хорошо, что не видели.
Магеррам встрепенулся:
— Да, да. Пусть пока побудут у матери. Солмаз я тоже отвез туда. Заехал в школу и отвез.
Заметив, как дрожит она в своем старом байковом халатике, он принес ей из спальни шаль, заварил крепкий чай и, подложив под голову подушку, присел рядом.
— Гаранфил, — в горле его что-то булькнуло, он тихонько погладил ее холодные, покрасневшие пальцы. — Бедная моя Гаранфил. Не плачь, слышишь?
— Я не плачу, Магеррам. За тебя страшно, за детей. Что ты такого… плохого сделал, Магеррам? День и ночь работаешь… Что случилось? Зачем вещи надо прятать?
— Заведующего хлебной лавки, ну, что в Черном городе, взяли.
Удивленно вскинулись тонкие смолисто-черные брови.
— Как «взяли»? Куда «взяли»?
— Арестовали, Гаранфил.
— А ты тут при чем, Магеррам?
Магеррам прикрыл рукой воспаленные веки, но и так, с закрытыми глазами, он видел ее розовые, трепещущие ноздри, все еще гладкую белую шею, маленький, капризно изогнутый рот…
«Ничего не объяснишь. Не поймет. Ничего про жизнь не знает. Сколько получаю — не знает. Сколько стоит мясо на базаре-не знает. И что за английские лодочки и японский халат, вышитый золотыми цветами, отдал я четыре зарплаты, тоже не знает. Как теперь жить будет?»
— У меня там… Ну, несколько моих буханок было. Неожиданно, как коршуны налетели. Как только сгрузили им хлеб. Закрыли и пересчитали. Вот и нашли эти… ну, тридцать — сорок буханок.
Гаранфил приподнялась с подушки.
— Беги к участковому, Магеррам. Сам говорил, что он хороший человек, свой человек. Пусть закроет это дело.
Магеррам покрутил головой, вздохнул:
— Как раз участковый знак подал. Сказал — иди вынеси быстро ценные вещи. С обыском придут. Только, смотри, говорит, я ничего не знаю. Ни верблюда не видел, как говорится, ни помета его.
Гаранфил ахнула, прикрыв ладонью рот.
— Ай, аллах! А Калантар-муаллим?
— Будь проклят тот день, когда он встретился на моем пути. Знает этот шакал уже. Ушел в сторону. Самую большую долю себе брал. А теперь… Передал, чтоб я всю вину за левый хлеб на себя взял.
— Да как это можно, Магеррам? Неужели…
— «Можно»… «Нельзя»… Кому-то все можно, кому-то ничего нельзя.
— Но ты же не сам… Тебя же Калантар-муаллим уговаривал, учил, как жить надо! Вот за этим столом. Думаешь, я глупая, совсем ничего не понимаю?
— Еще участковый сказал: «Надо, чтоб один виноватым был. Если все, кто… Ну, кто в деле замешан, откроются, — совсем плохо будет». Групповое хищение, понимаешь? Если под такую статью попадешь, сам бог не сумеет выручить.
— Магеррам, тебя же все знают, все уважают…
