Он горько усмехнулся.
— Это не меня уважают. Мой дом, мою машину, мои деньги, угощения… Пока все это есть — уважаемый человек. А если попался — каждая паршивая собака начинает лаять. Потому что ты уже никто. Никто, понимаешь? Под-су-ди-мый. Арестант!
Она отшатнулась, замахала руками:
— Нет, нет!
— Гаранфил… — Он застонал, всхлипнул. — Гаранфил… Если я в тюрьму… ты не бросишь меня?
— Как ты можешь подумать такое?
Он сполз коленями на пол, ткнулся жалким, постаревшим лицом в ее теплое, едва прикрытое халатом бедро.
— Лучше умереть мне, чем потерять тебя. Не могу, не хочу жить без тебя, Гаранфил.
Неловко обвила рукой короткую, жилистую шею.
— Не говори так, не думай. Поднимись.
Гаранфил все пыталась приподнять его голову… За десять вместе прожитых лет ни разу не видела она мужа таким жалким, раздавленным, старым, с дряблыми черными подглазьями, бесформенным мокрым ртом. На блестевшей безволосой голове проступали коричневые пятна. Она старалась незаметно высвободиться из его цепляющихся рук, вжалась в спинку дивана.
— Встань, Магеррам! Нельзя, не надо так!
Он сдавленно рыдал, что-то клокотало, сипело в его груди, под пиджаком на спине уродливо двигался горб.
— Да буду я твоей жертвой, Гаранфил. Скажи, поклянись, не бросишь?
Она силой заставила его подняться, села рядом.
— Не мучай меня, Магеррам. Сердцу больно от твоих слов! Как же я смогу бросить тебя, ай, Магеррам! Как людям в глаза смотреть буду? Заплюют все. А дети, Магеррам? Успокойся, слышишь? Не верю, не верю я. Что плохого ты мог сделать, чтоб в тюрьму?!
Магеррам высморкался, притих, зашептал горячо:
— Все ради вас. Для тебя, для семьи старался. За все брался, чтоб лишнюю копейку добыть.
Он бормотал что-то бессвязное, горькое, то сыпал проклятьями в адрес «этих волков», то вспоминал какого-то лису Мирзали, который всю жизнь мудро «клевал по зернышку» и его, Магеррама, так учил. И пока он делал свой маленький «чах-чух», все было хорошо… Он хватал ее за руки, заклинал не бросать его… Иногда он вскидывал голову, оглядывал преображенную, пустоватую без дорогих ковров комнату и со стоном бил себя по коленям.
Гаранфил, понуро сидевшая рядом, рассеянно прислушивалась к бормотанию мужа, поток его путаных, не очень понятных слов все меньше трогал ее, она чувствовала это и стыдилась, охваченная странным, нарастающим желанием встать и уйти. Встать и уйти вот так, в чем есть, в старом халате, грязных босоножках, в которых мыла пол… Накинуть шаль, прикрыть лицо и уйти. Куда? Она сама не знала… Знала, что этот сидящий рядом старый, беспомощный человек не тот Магеррам, к которому она привыкла, почитала, которому рожала детей, готовила обед, от которого как должное привычно принимала все — обожание, дорогие вещи, — она никогда не знала им цену, его жизненные сентенции, его самодовольную уверенность в крепости своего дома. Когда перед редкими визитами к родственникам он надевал галстук, шляпу, габардиновый макинтош и спрашивал жену: «Ну, как?» — она всегда отвечала с улыбкой: «Ты такой вну-ши-тель-ный, Магеррам!..» И Магеррам, расцветая в улыбке, вроде даже выше становился, стройней.
«Внушительный…»
Неужели это он, ее внушительный, всегда все знающий наперед, самоуверенный муж? Почему ей так нехорошо от его прикосновений, голоса, судорожно дергающихся губ. Любила же она его все эти десять лет, четверых детей родила… Пусть не так, как любят в книгах, в кино… Но плохо ей не было, ей даже многие завидуют, говорит Магеррам. Разве не самое главное прожить без тревог за завтрашний день, иметь свой дом, здоровых детей и… Что «и»?
Она со страхом покосилась на Магеррама. Он сидел, свесив голову, похрустывая переплетенными пальцами. Хорошо, что не догадывается, какие странные мысли впервые пришли ей в голову. Бедный Магеррам…
Устыдясь бог весть откуда взявшейся отчужденности, Гаранфил уложила мужа, позвонила матери (это Магеррам установил телефон в доме Бильгеис); услышав веселые голоса детей, она немного успокоилась.
— Пусть побудут у тебя, мама… У Магеррама высокая температура. Врач? Да, был. Сказал, чтоб детей пока изолировать. Кажется, грипп такой заразный. Так и объясни детям.
Они лежали в темноте на рядом стоящих кроватях без сна, без слов, опустошенные, измученные неминучей бедой. Лежали, прислушиваясь к чуть слышным шагам запоздавших прохожих, лаю собак в соседнем дворе, стукам калиток.
— Спишь, Гаранфил? — слабым, печальным голосом спросил Магеррам. Пусть бог разрушит его дом!
— Как я могу уснуть, Магеррам? Как на горячих углях лежу.
— Будь он проклят!..
Она знала, кого проклинает муж. И сама мысленно призывала возмездие на Калантара Биландарлы. Вспомнились густые, с проседью волосы, красивое, улыбчивое лицо, жгучие взгляды, воровски, за спиной Магеррама, посылаемые ей, Гаранфил. И ей… ей не было противно. Господи, она даже, помнится, юркнула в ванную к зеркалу и быстро распушила волосы над лбом. Какой стыд. Да, да, будь проклят Калантар Биландарлы: перешагнув их порог, он принес беду и пусть никогда не знает ни удачи, ни покоя. Пусть сдохнет, как пес, в одиночестве и нужде!
— Спи, Гаранфил, — он ощупью нашел ее плечо, тихонько погладил и, не встретив ответной ласки, натянул одеяло на голову.
…Сначала она увидела желтый свет, полыхнувший и погасший в окне… Хлопнула дверца машины за забором. Громкий, требовательный стук в калитку.
Они вскочили одновременно, замерли не дыша. Случалось, случалось ведь, что кто-то ошибался адресом в кромешной тьме окраинной улицы. Стук повторился уже нетерпеливый, раздраженный.
— Кто может так — среди ночи?
— Это они, Гаранфил. Оденься.
Он натянул брюки, накинул пиджак и вышел во двор.
— Кто там? — голос Магеррама медлителен, спокоен.
И грубый окрик:
— Открой!
Лязгнула щеколда, чужие шаги, приближаясь, оглушительно застучали в ее висках.
Гаранфил вышла в столовую, зажгла свет. Четверо в милицейской форме по-хозяйски прошлись по квартире. Потом один встал в дверях, а трое — лица их виделись ей как в тумане — бесцеремонно расселись на стульях.
Магеррам, не проронив ни звука, начал одеваться. Его колотила дрожь, он мучительно долго не мог зашнуровать ботинки… Гаранфил видела, как он крепко стиснул челюсти, чтоб скрыть нервное подергивание рта.
Старший из пришедших, не глядя на Гаранфил, негромко сказал:
— Можешь попрощаться с женой, детьми.
— Товарищ капитан, детей нет в доме. Никого нет, — из-за двери выглянул молоденький, пышноусый лейтенант.
— Очень хорошо, — с заметным облегчением кивнул капитан.
Магеррам шаркающими шажками подошел к Гаранфил, скорбно глазами, полными слез, огладил ее чуть примятое лицо, заплетенные в две косички волосы…
— Ну… смотри за детьми. Себя береги. Не бойся это какая-то ошибка. Выяснится, через день-два буду дома.
Она было потянулась к нему, но он резко отвернулся и вышел из комнаты, сопровождаемый
