студента он не обратил никакого внимания. Максим ошеломленно кивнул. Ему казалось, что черные глаза этого человека вонзаются в него словно лезвия бебутов, холодя и кромсая мозг. – Люби женщин или воюй, а в остальное время работай на хозяина или на самого себя, если ты хозяин. О мире же и человеке в нем подумают в Храме…
– Я не понимаю вас, – растерянно выдавил Максим.
– А я думаю о мире, – вдруг сказал Фаддей. Похоже, он воспринимал этот странный диалог как разновидность ученого диспута. – Я знаю формулы, которыми он описывается. Я восхищен эффективностью природы, химических формул и механизмов, построенных человеком. И мне неважно, кто нами правит – Храм Смерти или Король. Потому что я думаю над вещами и получаю от этого удовольствие, особенно когда они приносят пользу. Вот, например, мне удалось усовершенствовать лафет: после выстрела станок сейчас откатывается на полозьях, а затем катки выходят из ложбинок и наезжают на верхнюю плоскость рамы… – Фаддей очнулся и смущенно припал к кружке. – Это не считая работы над снарядами. В природе вещей много любопытного, сударь, – вежливо сказал он Платону.
Максим был поражен: ему казалось, что инженер никогда не интересуется ничем, кроме науки и разных технических штучек. И надо же, “восхищен эффективностью природы”! А с другой стороны – опять же “эффективность”, словечко-то какое сухое подобрал, словно из цифр и символов составленное. Неживое какое-то, книжное…
– М-да, – помолчав, скрипнул старик. – В том-то все и дело, что мир – это не собрание вещей или предметов. Но мало кто это понимает. Оттого и катится он к своему концу, что некому взглянуть на него со стороны и воскликнуть: “Селавикцы! Дорожите собой, любите не только женщин и мужчин, но и детей своих, и внуков!” Что, не слышали такого слова? – криво усмехнулся он. – К чему вам его знать? А зачем любить, спросите вы. Затем, что тогда только Солнце вернется к нам, когда почувствует тепло в своих детях.
Он замолк и также уткнулся в свою кружку, отвернувшись от трех молодых людей. Стало понятно, что продолжать разговор у него нет желания – морщинистое лицо завсегдатая замкнулось, словно раковина моллюска.
– Сумасшедший старик, – вполголоса пробормотал Лукиан. – Забери меня Смерть, если мне не придется выпить еще столько же! Совсем трезвый стал. – Он в раздражении вскочил и отправился к стойке кравчего, по дороге хлопая встречных женщин по ягодицам. Те взвизгивали и возвращали повеселевшему студенту “должок”.
Тут Максим заметил в клубах дыма и пара Домну. Она стояла в дверях кухни и явно кого-то высматривала, вытирая руки о грязный передник.
– Мне пора. – Максим накинул куртку и поднялся. – Заходи как-нибудь, Фаддей. Я в тридцать седьмой комнате живу. Вечерком, ладно? Погуляем, на девочек посмотрим, а то ты небось до сих пор один?
– Хорошо, – рассеянно отозвался Фаддей. Он думал о чем-то своем, то ли химическом, то ли лафетном, а может, переваривал слова безумного старика. Однако Максиму почему-то казалось, что только он сам по- настоящему хоть что-то понял в их разговоре. Но для облечения этого понимания в нечто явное, ощутимое ему по-прежнему не хватало слов. А может, их и не было?
Он еще издали помахал Домне, и она расцвела улыбкой, встретив его плотными, тяжелыми объятиями. Это была довольно крупная женщина лет восемнадцати, полжизни проработавшая в разных кабаках и тавернах. От постоянной близости к пище она слегка оплыла, раздалась вширь, но кожа ее все еще сохраняла остатки девичьей упругости, хоть и была красноватой от вечной жары. Короткие русые волосы, сейчас влажные от пота, она собирала в хвостик и повязывала платком. Но лицо Домны удивительным образом не соответствовало “крестьянскому” телу – мелковатые черты лица и тонкий, удлиненный нос могли бы сделать честь какой-нибудь салонной даме. Пожалуй, именно эта несообразность и привлекла к ней Максима, когда он в октябре пришел в “Студиозус”. “Ну ты смелый парень, – сказал ему тогда Савва. – Она же тебя раздавит”. Максим почти случайно столкнулся с ней, когда она вышла из кабака и запахивала плащ, чтобы идти домой. “Не проводите, сударь?” – спросила она студента, который также собрался в общежитие.
Ее муж был отправлен на фронт в августе, и с тех пор от него пришло только одно письмо, в самом начале осени. Он сообщал, что их рота собирается среди ночи напасть на базу бипланов по другую сторону границы, для чего придется перейти линию фронта на севере Каменных Земель. Так, похоже, и сгинул парень на захваченных Дольменом территориях.
– Пойдем ко мне? – спросила Домна. – Я сегодня два фунта конины прихватила, будет чем поужинать. – Она кивнула хозяину, Максим накинул на нее теплый плащ, и они выбрались из дымного “Студиозуса” на Кукшину улицу. К этому времени успели сгуститься сумерки, и многие лавки завлекали покупателей подсвеченными вывесками – шорные, кожевенные, писчебумажные, рыбные, колбасные… Муниципальные фонари не так давно перебили, и теперь только купцы освещали улицы своими керосиновыми или газовыми рожками. Когда Максим с подругой свернули за угол, чуть ли не на каждом шагу стали попадаться хлебопекарни – эта улица недаром называлась Пекарской.
– Кто этот старик, который сидит у вас в кабаке? – спросил студент. Последнее слово его фразы заглушил гудок мобиля, тщетно пытавшегося объехать квелую лошадь. Оба возницы вступили в перепалку, к ним присоединилась группа веселых девчонок.
– Его зовут Платон, – рассеянно ответила Домна. – Ермил! – внезапно вскричала она на всю улицу, заметив сына где-то впереди.
Впрочем, здесь многие вели себя не менее экспрессивно. По случаю воскресного вечера и безветренной погоды молодежь высыпала на проезжую часть и едва не таранила проезжающие экипажи шумными ватагами. Иногда их веселье несколько угасало, потому что патрульные, раздраженные воскресным дежурством, тоже не дремали.
– Я знаю, что Платон, – настойчиво сказал Максим. – Но кто он такой?
Из придорожного сугроба, где резвилась целая толпа детворы, вынырнул облепленный снегом мальчишка лет шести. На его потертой меховой шубе висели целые гирлянды свалявшихся комочков снега.
– Обычный старик, – бросила Домна и притянула к себе Ермила. – Ну как вы без меня? Где Касиния, дома? Она тебя кормила? – Заботливая мама принялась стряхивать с сына комки снега, а тот отбивался и норовил запрыгнуть обратно в сугроб. – Ну помоги же, Макси, – не выдержала Домна, и тогда студент, слегка отстраненно наблюдавший за семейной сценкой, ухватил сорванца за воротник, приподнял над тротуаром и встряхнул. Добиться вразумительного ответа на вопрос о Платоне можно и потом, а пока следует принять участие в воспитании мальчишки.
– Папа Максим! – взвизгнул парнишка. Ему явно понравилась такая процедура.
– Оторвешь же все. – Домна оттерла приятеля от ребенка и поволокла обоих за собой. – Все, домой, домой! Знаю я тебя, весь день небось по городу шлялся, пообедать забыл.
– И ничего не шлялся! Я одному пекарю помогал хлеб таскать, он мне пять ефимков дал. Только я на них шоколадную конфету купил. А потом на бомбу бегал посмотреть…
Домна встревожилась и заставила Ермила рассказать ей все подробности о “бомбе”. Максим сначала решил, что парень ходил на рынок, как и он сам хаживал еще в Ориене, чтобы потолкаться в толпе и поглазеть на кошельки с талерами, и там увидел воронку от взрыва. Но оказалось, неподалеку от Пекарской, на Роландской улице тоже взорвали банку с порохом. Да так ловко, что целый мобиль с тремя пассажирами разлетелся на куски, и еще несколько прохожих получили раны от осколков. “Ох, как неудачно-то”, – всплеснула руками Домна. Гвардейцы, конечно, тут же добили раненых, которые не успели убежать, а потом проехал катафалк и пожег трупы. “Почему я не заметил на снегу никаких следов?” – подумал студент.
– Я десять ефимков успел подобрать, – прошептал тут Ермил с круглыми глазами. – У одного дядьки из кармана выкатились.
– И где же они? – обрадовалась молодая мать. – Мороженое купил? Пирожок?
– Потерял… – насупился мальчик.
Максим рассмеялся и достал из кармана медную монетку.
– Это твоя?
Они пришли во двор трехэтажного дома, залитый густеющими сумерками, и поднялись по темной лестнице на верхнюю площадку.
